Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции
Шрифт:
Автопортрет Баранова-Россине
Сергей Шаршун не изобретал цветомузыки и приборов, но и проза его, и живопись говорят о тесной связи с музыкой. По его словам, он чаще слышал музыку, чем речь, воспринимал как живопись клавесинную музыку Баха и Куперена, а Бетховена считал «своим дирижером». Об этой связи говорят и названия его живописных циклов — «Пастораль Бетховена № 2», «Концерт Баха», «Шопен. Сильфиды», «Скрябин. Соната № 6». Особенно заметна эта связь в картинах 50–60-х годов. Может, оттого, что, едва встав на ноги, Шаршун купил себе великую новинку — транзисторный радиоприемник. Теперь он чаще работал под музыку. Так, впрочем, работают многие художники, но не всех ждет успех. А к Шаршуну успех пришел, впрочем, не сразу — через много десятилетий после его приезда в Париж, куда он, если помните, добрался еще в 1912 году.
В 1944 году пятидесятишестилетний
А в 1971 году в парижском Музее современного искусства состоялась ретроспективная выставка картин Шаршуна, и большинство картин с выставки были проданы, причем совсем не дешево.
Вот тогда восьмидесятипятилетний художник решил съездить в первый раз в туристическую поездку. Записался он куда-то на Галапагосские острова, летел тридцать часов в самолете, тут-то его и настиг первый инсульт. Впрочем, по возвращении в Париж он еще решил «изменить свой стиль» — начал писать исключительно черной и красной краской. Но жизнь подходила к концу. Он умер в 1975-м и был похоронен на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа.
Из близких друзей его пережил, пожалуй, только художник Михаил Андреенко, который, впрочем, и родился на несколько лет позже Шаршуна. Андреенко, как и сам Шаршун, писал не только картины, но и рассказы, эстетические заметки, статьи об искусстве. А недавно мне довелось прочесть удивительное письмо, которое Андреенко послал в Нью-Йорк Владимиру Издебскому в 1962 году. В письме этом рассказано о похоронах Натальи Гончаровой, о конце ее жизни и вообще об «атмосфере и обстановке», нередко окружающих уход художника из жизни. Тем оно и интересно, это поразительное письмо:
«…Думаю, что Вам небезынтересно будет узнать о судьбе людей, которых Вы хорошо знали. Это и побудило меня написать Вам. Умерла Гончарова, ее похоронили в прошлую субботу. Не знаю, знаете ли Вы, что Ларионов вот уже лет 10, если не более, разбит параличом, было время, когда он не мог ходить, почти не мог говорить, ему то немного лучше, то немного хуже. Недели за две до смерти Гончаровой его снова увезли в клинику… Я их знал довольно хорошо. Еще в 1926-м или 1927-м году я написал по ее эскизам декорации для „Жар-птицы“ для Дягилева. Вскоре после через Ларионова у меня купил музей при венской библиотеке одну гуашь. С тех пор я оставался с ними в хороших отношениях. Но последние года три мне не случалось к ним заходить. Их квартиру на rue de Seine Вы, наверное, знали. Помните, может быть, и комнату, сплошь уставленную кипами старых газет и книг, лежавшими на полу так, что оставался только узенький проход, по которому можно было подойти к постели. Даже те, которые, как и я, привыкли жить в беспорядке atelier, среди холстов и подрамников, удивлялись. Помню, случилось мне в жаркий удушливый день подняться к ним наверх. Когда дверь открыли, меня обдало волной раскаленного спертого воздуха. Я подошел к окнам. Закрыты. „Почему же вы не откроете окон?“ — спрашиваю. „Я не могу поднять руки, — она отвечает, — так что я теперь работаю сидя на постели, а полотно на низеньком табурете, так, чтобы руки опускались вниз. А Михаил Федорович не может подняться с постели“.
Автопортрет Натальи Гончаровой. Говорят, она из тех Гончаровых…
Так они жили. Руки у нее были совершенно деформированы ревматизмом. Другой раз, еще до этого, видел я их на их выставке в маленькой галерее на rue de Seine. Я спросил, удачно ли проходит выставка. „Нет, — отвечает она, — ничего не продано. Ну, ничего, дожили почти до 70 лет (давно это было), проживем и дальше“. Но вот сравнительно совсем недавно стали возле них появляться сначала посредники, потом marchand'ы. Один богатый швейцарский marchand устроил их выставку в Берне с большим каталогом, другая выставка — в Лондоне, опять каталог, ряд статей. Словом, marchand'ы организовали дело, их картины, десятки лет валявшиеся по углам в пыли, вдруг нашли и „любителей“ и „знатоков“. Marchand'ы объявили, что картины стоят огромных денег. Поэтому у Ларионова появились деньги. Но только теперь с деньгами им почти нечего было делать. Они купили место на кладбище и даже положили, видимо дорогие, гранитные плиты. Да разве еще вот что — у них появилась в виде заведующей домом молодая немка, потом другая, еще потом один, другой молодой немец. Почему? Непонятно (история для Джона Ле Карре, а не для нас с Андреенко. — Б. Н.). По-видимому, бежавшие из вост. Германии. Так или иначе, немка навела, говорят, кое-какой порядок и приготовляла еду. Деньги, которые доставались Ларионову, крупные для них, еще были пустяками сравнительно с тем, что попадало marchand'aм и посредникам. Но я опущу все эти тягостные подробности. Все комбинации тем легче было проделывать, что и Гончарова, и Ларионов уже, как говорится, никуда не годились, а тем более к ведению дел. Так говорят. Недели за две до смерти Гончаровой директор музея d'Art Modern возымел идею посвятить одну стену или комнату их работам, выплачивая им пожизненную пенсию. Спохватился. Но лучшие работы куда-то разбазарены, а пенсия, нужная еще недавно, уже ни к чему.
Мы возвращались с кладбища в большом, до отказа набитом автомобиле Бенатова. По непонятной причине тут же находился и директор музея d'Art Modern. Вероятно, ради разговора с В. Жорж. В какой-то момент итальянка Nita, заведующая одной галереей, протягивает мне записку, которую тут же нацарапала, — сенсационное разоблачение. Говорю ей, что содержание записки может быть сообщено. Она объясняет всем, что один молодой немец, бывший у Ларионова, принес ей пакеты в галерею с просьбой сохранить, пока он их переправит в Германию. А через три часа она узнала (она все узнает и все знает), что Гончарова умерла. Вот место, где мне нужно слезать. Я прощаюсь и выхожу. С большим облегчением.
Ларионова на похоронах не было. Его нельзя было привести. Он очень плох.
Добавлю еще следующее. Может быть, Вам случится рассказать содержание письма этого кое-кому из знакомых. Может быть, заметка о смерти Гончаровой попадет в газету. Я просил бы Вас, чтобы фамилия автора этого письма осталась известной только Вам… Хотя ручаюсь за верность всего изложенного… Вы знаете, что во всех таких случаях доказательств не оставляют…»
Последнее — правда. Остаются только рассказы. Сколько я их тут наслушался… (Милая Екатерина Борисовна рассказывает о смерти дядюшки А. Н. Бенуа — с нетерпеливым коллекционером в изголовье…)
Да и весь последний абзац письма многое может открыть внимательному читателю: догуттенберговский способ оповещения и типично эмигрантский страх перед Ними. И не зря боялись: там, в Восточном Берлине, были очень серьезные разъездные «медбратья» и «камердинеры».
Глава IV
Русские сиятельства и высокоблагородия на высотах благородного абстракционизма и в сиянье посмертной славы
Кандинский Василий (1866–1944)
Ланской Андрей (1902–1976)
Лукин Ростислав (1904–1987)
Малевский-Малевич Святослав (1905–1973)
Сталь фон Гольштейн Николай (1914–1955)
Старицкая Анна (1908–1981)
Бюше Жанна (1872–1946)
Борэ Жан (1907–1990)
Дюбур Жак (1898–1981)
Дютийель Роже (1873–1956)
Усевшись в такси где-нибудь на стоянке счастливого межвоенного Парижа и услышав неистребимый русский акцент в первой же фразе шофера (а ведь и те, кто дома, в Петербурге или в Киеве, французили по-парижски, начинали здесь говорить с родным акцентом), сообразительный клиент-парижанин догадливо усмехался: «Из „белых“ русских… Не иначе какой-нибудь великий князь или генерал». Угадать, впрочем, удавалось не часто. Попадались, конечно, за рулем генералы и адмиралы (скажем, генерал Эрдели или адмирал Старк), да и князья с княгинями в автопарках водились (скажем, молодой князь Ширинский-Шихматов или светлейшая княгиня Волконская), но по большей части сидели за баранкой молодые поручики и есаулы. Да и по части «белизны», трудно сказать, кого было больше в той эмиграции — белых (с прискорбной быстротой становившихся советчиками), розовых, неисправимо красных или до красноты левых. Зато вот среди деятелей искусства (особливо в «искусстве кройки и шитья», но также и в театре, и в литературе, и в скульптуре, да и в живописи тоже) часто мелькали в те годы имена высоких русских аристократов (и Голицыных, и Трубецких, и Воронцовых-Дашковых, и Барятинских, и Касаткиных-Ростовских…). Конечно, живопись не была в русских кругах занятием массовым, а все же известно было и то, что художница Наталья Гончарова, еще в 1918 году поселившаяся в Париже, была из тех же Гончаровых, что и Наталья Николаевна Гончарова, которая, став вдовой Пушкина, вышла замуж за генерала П. П. Ланского. А три года спустя после приезда в Париж Гончаровой и сам граф A. M. Ланской там появился, поучился года два живописи и стал выставлять свои работы на выставках. К концу войны познакомился он с молодым бароном Никола де Сталем, а точнее сказать Сталем фон Гольштейном, вот тут-то и узнала освобожденная Франция, что такое полная свобода творчества и чистая абстракция. Дальше уж слышны стали имена «боярыни» Старицкой и графа Малевского-Малевича… Критики снова заговорили о «парижской школе», но если в первой «парижской школе» преобладали молодые выходцы из еврейских местечек «русской Польши» и Литвы, то теперь тон задавали аристократы, и среди них особенно яркой звездой зажегся на парижском небе молодой барон де Сталь фон Гольштейн. Подобно падучей звезде, он стремительно прочертил небосклон и угас над Средиземным морем, над «пленительной Антибой» (пользуясь строкой князя Вяземского). Однако ярок был этот след, и оттого помнят о нем, ищут его.
У меня у самого сжимается сердце каждый раз, когда прохожу по улице Ревели близ антибской цитадели, по той самой улице, на которую он упал из своего ателье в ту недобрую мартовскую ночь 1955 года. Помнится, добирался я в ту самую мартовскую ночь из самоволки к себе в казарму в приграничном Эчмиадзине, глядел в звездное небо над Кавказом, над Турцией, над Европой и не заметил никаких перемен в небе, а ведь такая упала звезда. Что ж удивляться, что мы с вами уйдем так незаметно…
Нынче есть только один способ остановить этот ослепительный прочерк в небе — рассказать подробнее о коротенькой жизни и совсем короткой (всего одно десятилетие — Шагалу-то их, к примеру, выпало семь) земной славе огромного этого парня, русского художника барона Николая Владимировича де Сталя из старинного рода Сталь фон Гольштейн. Представители этого рода упомянуты были письменно уже в связи с какими-то вестфальскими событиями 800 года. Позднее они распространились по берегам Балтики — и в Швеции, и в России. В XIX веке один из шведских Сталей подарил свое имя французской литературе, сочетавшись законным браком с девицей Жерменой Неккер, которая и стала известной всему Парижу (и Петербургу) писательницей мадам де Сталь. Что же до русской ветви Сталей, то дослужился почтенный Владимир Иванович Сталь фон Гольштейн в Петербурге до генеральского чина, был помощником коменданта Петропавловской крепости, а лет за пять до изгнания и смерти успел подарить Франции сына, будущего художника.