Здесь живу только я
Шрифт:
И в комнату вбежали люди. Много людей. В длинных черных одеждах, с перепуганными лицами. Они обступили меня и громко возмущенно говорили на непонятном языке.
Среди них был мой отец. Он был шокирован и разгневан, я не видела его таким никогда. И никогда не забуду его лицо.
Она снова замолчала и вздохнула.
— За то, что я осквернила святыню, он выколол мне глаза.
На этих словах Пётр потерял ощущение реальности, и ему нестерпимо захотелось проснуться. Бред. Сон. Еще один сон во сне из тысяч других. Наваждение какое-то. Но трамвай продолжал стучать колесами, за окном проносились
— Почему вы рассказали это мне?
На её лице обозначились морщины улыбки.
— Не знаю.
Некоторое время они ехали молча. Петр смотрел в окно и краем глаза замечал, что голова женщины тоже повернута в сторону окна. Странно, думал он, ведь она не может видеть того, что происходит за окном.
Возле Московского вокзала трамвай остановился.
Кондуктор объявил своим странным скрипуче-железным голосом:
— Уважаемые пассажиры! Позвольте сообщить вам о незапланированной остановке трамвая. Дальнейший путь невозможен. Рекомендую вам покинуть вагон, поскольку дальнейшее пребывание здесь больше не имеет никакого смысла.
Двери открылись.
Петр приоткрыл сумку – кот мирно спал. Женщина по-прежнему сидела, повернув голову в сторону окна.
— За окном вокзал.
— Жаль, что я не могу это видеть.
— Вы будете выходить?
— Пожалуй, я некоторое время побуду здесь. Мне тут нравится.
— Хорошо. Тогда удачи вам. До свидания.
— И вам удачи. Но все-таки зачем вы опять убили моего мужа? Вы все время убиваете моего мужа. Неужели вам еще не надоело?
Петр нервно улыбнулся ей, резко встал и направился к выходу.
Перед тем, как выйти, он заглянул в кабину кондуктора. Тот невозмутимо повернул голову в его сторону. Строгие черты лица обострились, пустой взгляд не выражал никаких чувств.
— А вы? Куда теперь поедете вы? – спросил Петр.
— Вполне резонный вопрос. Отвечаю: на данный момент все мои задачи выполнены, и я ухожу на заслуженный отдых. Удачного путешествия. Надеюсь, поездка была для вас приятной.
С этими словами он поднес руку к виску, сжал пальцами кожу возле уха и слегка повернул её. Из закрытых губ выбилась тонкая струйка пара, глаза закрылись с металлическим скрежетом; затем его голова ровным, медленным движением приподнялась над шеей на нескольких железных штырьках, качнулась вперед, отделилась от шеи и скатилась на колени.
В шее еще некоторое время крутились шестеренки, но вскоре они затихли.
Петр повернулся к открытым дверям и вышел из трамвая.
Перед ним стоял Московский вокзал.
Он оглянулся назад: женщина все так же сидела и смотрела в окно.
Ему вдруг стало отвратительно и тошно.
Сон это или нет?
У него уже не было сил отличить реальность от сна.
Мелкие снежинки падали на его лицо и тут же таяли. На улице было пустынно и безлюдно. Не было видно даже проезжающих по дороге машин.
Сон или не сон?
Может быть, он по-прежнему сидит на стуле в квартире Фейха, а рядом лежит мертвый Грановский?
Может быть, он лежит в своей кровати, и никакого Грановского не было вообще? Может быть, он так напился в день рождения, что до сих пор спит?
От бессилия ему захотелось упасть на землю и снова заснуть. Но что будет дальше? Еще один сон во сне?
А вдруг он проснется в психбольнице, окруженный угрюмыми санитарами?
«Спишь, спишь, спишь, спишь» — шептал холодный ветер в правое ухо.
«Не спишь, не спишь, не спишь, не спишь» — завывал ветер в левое.
«Спишь» — говорил ветер.
«Не спишь» — возражал ветер самому себе.
— Заткнитесь оба, — сказал Петр вслух.
«Хорошо» — шепнул ветер в правое ухо.
«Как скажешь» — проговорил ветер в левое.
«Решай сам» — сказал он, стихая и удаляясь.
— Решу сам, — сказал Петр. — Я не сплю.
И ветер окончательно стих.
Он поправил винтовку за плечом и пошел вперед.
На вокзале тоже было почти безлюдно, только старая цыганка стояла у закрытого киоска с сигаретами, и скучающий постовой возле входа в зал ожидания зевал, лениво оглядываясь по сторонам. Привычно пахло креозотом. Смородин любил этот запах с самого детства: он означал, что скоро Петр сядет в поезд и будет наблюдать за тем, как отдаляется город, как проносятся за окном деревья, как дрожит ложка в подстаканнике, а толстый попутчик обязательно развернет фольгу с жареной курицей и начнет неторопливо чистить вареное яйцо, а за окном будут проноситься реки, мосты, города. Было бы хорошо, если б вся жизнь прошла в поезде, подумал Петр.
Кот Мюнхгаузен спокойно и терпеливо сидел в противогазной сумке, время от времени высовывая морду, чтобы поводить носом по сторонам. Петр придерживал сумку рукой.
Герман ждал его у входа в зал ожидания.
Он был в такой же форме, как и Петр, и за его спиной висела винтовка.
— Здравствуй, — сказал Смородин.
— Здравствуй, — ответил Герман.
Они обнялись и замолчали.
Затем оба закурили и стали рассказывать друг другу обо всем, что с ними произошло.
Они стояли у входа в зал ожидания — одни на всем вокзале, двое в одинаковых фуражках и красноармейских шинелях, с винтовками за плечами, оба небриты и бледны, с сигаретами в зубах и с одинаково нервными движениями.
— Скажи, ты действительно существуешь? — спросил Петр после минутного молчания.
Герман улыбнулся.
— В чем я точно никогда не сомневался — так это в собственном существовании. Хотя, если честно, я не могу ничего утверждать наверняка. Я уже ни во что не верю.
— Что мы теперь будем делать?
— Мы уедем.
— Куда?
— Куда-нибудь. Смотри, через час отправится поезд в Волгоград. Мы можем успеть взять на него билеты. Не успеем на него — успеем на любой другой. Надо уехать куда-нибудь подальше отсюда.
— Да, — согласился Смородин.
Они отправились к кассам.
Во всем зале работало только одно окошко, за которым сидела уставшая женщина с добрым и круглым лицом. Она заулыбалась, взглянув на Петра и Германа.
— Добрый вечер, — заговорил с ней Герман. — Скажите, у вас еще остались билеты на поезд до Волгограда? Любые, хоть сидячие.
Кассирша заглянула в компьютер, затем с той же улыбкой ответила:
— Да. Как раз два плацкартных билета. Шестой вагон. Стоимость билета — 2560 рублей.