Zealot. Иисус: биография фанатика
Шрифт:
Ничего подобного тому, о чем говорили эти последователи Иисуса, люди того времени не знали. Идея воскресения из мертвых существовала, конечно, у древних египтян и персов. Греки верили в бессмертие души, но не тела. Некоторые боги, например Осирис, умирали и воскресали вновь. Некоторые люди — Юлий Цезарь, Октавиан Август — становились богами после смерти. Но мысль о том, что человек может умереть и затем вновь воскреснуть во плоти для вечной жизни, чрезвычайно редко встречалась в античности и не существовала в иудаизме.
И тем не менее, последователи Иисуса утверждали, что тот не только восстал из мертвых, но воскресение подтвердило его статус мессии. Это было беспрецедентное заявление в иудейской истории. Несмотря на двухтысячелетние усилия христианских апологетов,
То, что предлагали последователи Иисуса, было необычайно смелым переосмыслением не только мессианских пророчеств, но и вообще всех иудейских представлений о природе и роли мессии. Рыбак Симон Петр, демонстрируя беспечную самоуверенность человека, не имевшего образования и не посвященного в тонкости Писания, даже доходил до того, что утверждал, будто царь сам Давид предрек распятие и воскресение Иисуса в одном из своих псалмов. «Будучи же пророком и зная, что Бог с клятвою обещал ему от плода чресл его воздвигнуть Христа во плоти и посадить на престоле его, — говорил Петр паломникам, собравшимся в Храме, — он прежде сказал о воскресении Христа, что не оставлена душа Его в аде, и плоть Его не видела тления» (Деян. 2. 30–31).
Если бы Стефан хорошо знал священные тексты, если бы он был книжником или законником, искушенным в Писании, если бы он просто был жителем Иерусалима, для которого слова псалмов, читаемых со стен Храма, были столь же знакомы, как звук собственного голоса, он бы тотчас же понял, что царь Давид ничего такого не говорил о мессии. «Пророчеством», о котором упомянул Петр, был псалом, в котором Давид говорил о самом себе:
«Оттого возрадовалось сердце мое и возвеселился язык мой; даже и плоть моя успокоится в уповании, ибо Ты не оставишь души моей в аде и не дашь святому Твоему увидеть тление, Ты укажешь мне путь жизни: полнота радостей пред лицем Твоим, блаженство в деснице Твоей вовек». (Пс. 15. 9–11).
Однако — и здесь находится ключ к пониманию той драматической трансформации, которая произошла с учением Иисуса после его смерти, — Стефан не был книжником или законником. Он не был специалистом по священным текстам. Он не жил в Иерусалиме. И поэтому он был идеальным адресатом для новых и совершенно нетрадиционных идей о мессии, распространяемых повсюду этими неграмотными и восторженными людьми, чья уверенность в собственных словах была сопоставима разве что со страстью, которую они вкладывали в свои проповеди.
Стефан примкнул к движению последователей Иисуса вскоре после казни на Голгофе. Подобно многим новообращенным иудеям из диаспоры, он оставил свой родной город, продал имущество, отдал все средства общине и нашел пристанище в Иерусалиме, в тени храмовых стен. Хотя он недолго пробыл членом новой общины — вероятно, всего год или два, — насильственная смерть навсегда вписала его имя в анналы христианской истории.
Рассказ об этой знаменитой смерти можно найти в «Деяниях апостолов», которые излагают историю первых десятилетий христианства после распятия Иисуса. Считается, что эта книга была написана евангелистом Лукой и являлась продолжением его евангелия. Лука представляет кончину Стефана как рубеж в истории ранней церкви и пишет, что это был человек, «исполненный веры и силы, совершал великие чудеса и знамения в
«Этот человек не перестает говорить хульные слова на святое место сие и на закон, — выкрикивает один из людей, готовых забросать Стефана камнями. — Ибо мы слышали, как он говорил, что Иисус Назорей разрушит место сие и переменит обычаи, которые передал нам Моисей» (Деян. 6. 13–14).
Лука также дает Стефану возможность защитить себя, чего не было у Иисуса в его евангелии. В длинной и бессвязной речи перед толпой Стефан пересказывает почти всю иудейскую историю, начиная с Авраама и заканчивая Иисусом. Эта речь, которая, несомненно, является результатом творчества самого Луки, изобилует простейшими ошибками: в ней неправильно указывается место погребения патриарха Иакова и утверждается, будто Моисей получил Закон от ангела, в то время как даже самый необразованный иудей в Палестине знал, что Закон был дан Моисею самим Богом. Однако главный смысл этой речи проясняется ближе к ее концу, когда Стефан в воодушевление поднимает глаза к небу и видит «Сына Человеческого, стоящего одесную Бога» (Деян. 7. 56).
Похоже, у первых христиан это был самый популярный образ. Марк, еще один говоривший по-гречески иудей из диаспоры, в своем евангелии вкладывает аналогичные слова в уста Иисуса, стоящего перед первосвященником: «И вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы» (Мк. 14. 62), а затем эту идею подхватывают Матфей и Лука — такие же иудеи, жившие за пределами Палестины и писавшие на греческом языке. Но если у синоптиков Иисус прямо цитирует 109 Псалом, чтобы продемонстрировать связь между собой и царем Давидом, в речи Стефана выражение «одесную силы» намеренно заменено на «одесную Бога». Для такой замены была причина. В древнем Израиле правая рука считалась символом власти и авторитета; она символизировала высокий статус. Сесть «одесную Бога» означало разделить Божью славу, стать единым с Богом по своей сути. Как писал Фома Аквинский, «сесть по правую руку от Отца означает не что иное, как разделить его божественную природу… [Иисус] восседает одесную Отца, потому что имеет ту же Природу, что и Бог-Отец».
Иными словами, «Сын Человеческий» у Стефана — это не царственная фигура из пророчества Даниила, который приходит «с облаками небесными». Он не устанавливает свое царство на земле, «чтобы все народы, племена и языки служили Ему» (Дан. 7. 1–14). Он уже даже не мессия. Сын Человеческий из видения Стефана — это предвечное божественное существо, царство которого не от мира сего. Он стоит по правую руку от Бога, равный ему по почести и славе; он, по сути, Бог, ставший плотью.
Этого было достаточно, чтобы в Стефана полетели камни.
Нужно понимать, что для иудея не было большего богохульства, нежели слова Стефана. Утверждение о том, что человек умер и воскрес, могло просто не иметь прецедентов в иудаизме. Но мысль о «боге-человеке» была откровенно еретической. Слова, которые Стефан выкрикивает в своих смертных муках, являются никак не меньше, чем началом новой религии, радикально и непримиримо отвергающей все то, что собственная религия Стефана когда-либо говорила о природе Бога и человека и о взаимоотношениях между ними. Можно сказать, что в тот день у ворот Иерусалима умер не только Стефан. Вместе с ним под горой камней были погребены последние следы исторической личности Иисуса из Назарета. История ревностного галилейского простолюдина и националиста, который надел на себя мантию мессии и начал безрассудное восстание против порочных служителей Храма и злонамеренных римлян, закончилась не со смертью на кресте и не тогда, когда опустела гробница, а в тот момент, когда один из последователей Иисуса осмелился назвать его Богом.