Зелёная кобыла(Роман)
Шрифт:
Суть же такова: когда Мюрдуар добился впервые на лугу у Одуэнов благосклонности служанки, он собрал на палитру субстанцию своего наслаждения и затем с помощью кисти дотронулся ею до моих глаз, пробуждая их к той таинственной, получеловеческой жизни, о которой догадываются любовники, неврастеники и скупцы, вопросительно всматривающиеся в мутную глубь моего взгляда. Потом Мюрдуар, прихватив с собой в рожь палитру, снова подал знак служанке, и на этот раз его кисть усилила линии моих губ, добавила влаги моим ноздрям и придала движению моей шеи тот невыразимый словом особый изгиб, который воспринимается как стенание красок. Был еще и третий раз, но только тут в самом конце шалостей госпожа Одуэн застала Мюрдуара врасплох и велела ему незамедлительно покинуть ферму. Впоследствии я узнала, что несколько лет спустя бедняга скончался, должно быть истощенный своим уже достигшим внушительных размеров творчеством.
В тот момент, когда Одуэн вешал мой портрет у себя в столовой, гений художника трепетал в моих молочного цвета глазах и волнами дрожи сбегал вниз по моей зеленой масти. И я чувствовала, что нот сейчас рождаюсь, становлюсь частицей сознания яростно-томного мира, куда моя животная натура привносит исполненный духовности щедрый эротизм Мюрдуара. На внешнюю оболочку моей плоти легла печать мучительно похотливой
Дабы приглушить мучительную остроту своих наваждений, я стала направлять их в иное русло, поставив на службу природной склонности к созерцательности, которой благоприятствовала моя неподвижность. Я старалась наблюдать за своими хозяевами и предаваться размышлениям о картинах интимной жизни, которые они позволяли мне лицезреть. Неизменно живое пламя моего воображения вкупе с горечью томлений, кои я не пыталась подавлять, а также двойственность моей натуры, одновременно человеческой и лошадиной, которой наделил меня художник, почти неизбежно должны были привлечь мою любознательность к любовной жизни Одуэнов. В то время как странствующий наблюдатель постигает в мире лишь гармонии больших чисел и тайны математических рядов, наблюдателю неподвижному дано подмечать черты самой жизни. Разумеется, в этих моих занятиях мне помогала та тонкая интуиция, за которую я не перестаю благодарить кисть Мюрдуара; тем не менее я не собираюсь говорить здесь что-либо такое, что не было бы мною лично увидено, услышано или осмыслено по свежим следам.
Перед моими глазами прошло четыре поколения Одуэнов: первое в зрелом возрасте, последнее в юном. На протяжении семидесяти лет я смотрела, как Одуэны занимаются любовью, как каждый из них привносит в это дело свой оригинальный темперамент, хотя большинство из них (я могла бы даже сказать, что все в той или иной мере) оставались верными как в поисках наслаждения, так и в его осуществлении некой разновидности катехизиса, который как бы предписывал им не только определенный ритуал, но и определенные сомнения, тревоги, предпочтения. Если бы я была склонна усматривать в этом всего лишь феномен наследственности, то попросту промолчала бы, потому что тогда речь здесь шла бы о тайне, далеко превосходящей мои кобыльи познания. Однако я убедилась, что у наших благолепных семей есть свои эротические традиции, которые они передают из поколения в поколение, словно какие-нибудь каноны житейской мудрости или кулинарные рецепты. Эти традиции не сводятся к мерам предосторожности и предписаниям гигиены; они диктуют и то, как нужно заниматься любовью, и то, как о ней надо говорить либо не говорить. Я не сообщаю здесь почти ничего такого, что не было бы известно всем. Эротическая жизнь столь тесно связана с домашними привычками, верованиями, интересами, что она всегда, даже при соперничестве личных инициатив, бывает обусловлена всем образом жизни семьи как таковой. Стало быть, представить себе во всех деталях сам механизм передачи не представляется возможным. Родители обучают детей тому или иному способу любви, — причем чаще всего даже не догадываясь об этом, — когда они разговаривают о дожде, о хорошей погоде, о политике, о ценах на яйца. Существует также и более прямой способ передачи, поскольку дети обладают удивительным талантом. улавливать произнесенные шепотом слова, замечать сделанные украдкой жесты, которые они потом повторят, точно истолковать скрытый смысл бесед.
У Одуэнов имелось немало такого рода традиций, как мистического, так и экономического порядка, разделяемых ими с крестьянами Клакбю. Например, Жюль Одуэн почти суеверно боялся женской наготы. Руки у него были посмелее, чем взгляд, и он на протяжении всей своей жизни пребывал в неведении, что у его жены верхнюю часть ляжки украшала родинка. Потемки, в которых он обретал непринужденность, отнюдь не означали, что он таким вот образом щадит целомудрие супруги. Подобная деликатность была ему совершенно несвойственна. Он не признавал жену ровней себе ни в работе, ни в утехах. Кстати, и нагота других женщин была для него столь же невыносима. Как-то раз вечером, когда служанка при свете свечи наводила порядок в столовой, вошедшим следом за ней Одуэном овладел хозяйский каприз. Пока он осуществлял свои мужские приготовления, служанка послушно задрала юбки, приоткрыв сколь было нужно обнаженное тело. Это зрелище заставило хозяина покраснеть, сила в его руках обратилась в немощь, он отвел взгляд в сторону и устремил его на портрет президента республики; Серьезная мина Жюля Греви, его упорный, настороженный взгляд вконец смутили Одуэна. Оказавшись во власти религиозного испуга перед лицом присутствия божества, каковым был для него президент, он задул свечу. Какое-то время он оставался неподвижным и притихшим, потом темнота вернула ему вдохновение: я услышала хриплое пыхтение старика и услужливо-прерывистое дыхание служанки. Это мистическое неприятие зрительных наслаждений, эта неосознанная и глубокая вера в то, что зрелище порока еще более мерзко, чем сам порок, встречались в Клакбю довольно часто, так как кюре держал свою паству в уверенности, что в чреве женщины божий гнев обнаруживает себя чаще, нежели где бы то ни было в другом месте; поэтому убеждение, что проникать туда следует не иначе как с закрытыми глазами, стало одним из догматов веры. Кюре понимал, что одна тайна влечет за собой другую и служит ей защитой. Я знаю среди последних отпрысков семейства Одуэн одного молодого человека, марксиста, нудиста, просвещенного фрейдиста (так называет себя он сам), и не могу удержаться от улыбки, когда слышу, как он заявляет о своем атеизме, поскольку уж мне-то известно, что он никогда не станет предаваться наслаждениям, не погасив света или не задернув шторы: за пределами нудистских лагерей, где женская нагота таинственно облекается покровом невинности, она предписывает ему держаться на таком же почтительном расстоянии, на каком держался его прадед из Клакбю. Вот животы публичных девок, вероятно, оттого, что они выглядят как бы даже и не совсем реальными, его не смущают; впрочем, общаясь с этими «терпимыми», он никогда не настаивает, чтобы они сняли сорочку.
Почти столь же ревностно, как о чистоте своего взора, заботился Жюль Одуэн о чистоте своих рук. Лаская жену, он никогда не оказывал ей руками тех знаков внимания, с помощью которых возгораются некоторые неподатливые либо несколько вялые натуры. Его прикосновения сводились к самому что ни на есть необходимому обследованию; ведь госпожа Одуэн не имела ни малейшего представления о личной гигиене и соглашалась пользоваться мылом чуть повыше подвязки не иначе как по случаю родов. Подобное пренебрежение к гигиене, тоже, кстати, явление не единичное, присущее всем женщинам Клакбю, вовсе не свидетельствовало об их нелюбви к воде и мылу, — случалось же госпоже Одуэн мыть ноги, причем с неизменным удовольствием, — оно было просто-напросто следствием своеобразной христианской благочестивости, которая поддерживалась в деревне авторитетом того, в чьем ведении находились такого рода запреты. Кюре, разумеется, не запрещал женщинам мыть то, что им заблагорассудится, но он ловко обходил эту проблему, то и дело призывая их к целомудрию и тщательнейшим образом избегая комментировать те места в Священном писании, где можно было бы усмотреть нечто похожее на похвалу омовениям. Он поступал так и в интересах прихода, и в интересах религии. Бесконечно преданный своей пастве, кюре Клакбю был человеком честным, грубым и почти несносным из-за своей настырности; он не стремился нравиться, был способен незаслуженно обидеть человека или даже зло подшутить над ним, дабы вернуть его на путь истинный; долг свой он выполнял с присущей ему суровостью и в то же время с умом, как тот крестьянин, что бросает зерно туда, где оно прорастает, и не пытается сеять там, где все равно вырос бы один только чертополох. Зная, что биде или спринцовка по своей подрывной силе превосходят антиклерикальный банкет в Страстную пятницу, он, как мог, уберегал от них своих овечек.
По правде говоря, благочестивость госпожи Одуэн издавала несколько резковатый запах, который иногда смущал ее супруга. Не то чтобы он мешал ому, скорее, даже наоборот; однако он укреплял его и мысли, что удовольствие, получаемое женщиной, достойно скорее презрения и что заботиться о нем нет никакого смысла. Поэтому дело свое он делал быстро: жена еще только едва-едва начинала возбуждаться, а он уже модулировал свою радость. Госпожа Одуэн утешалась как могла собственными средствами, отчего испытывала массу угрызений совести, так как понимала, что главный-то грех таится прежде всего в тяжком старании получить удовольствие. Иногда она пыталась возбудиться загодя, возлагая руку на своего господина, но тот всегда недовольно отстранялся: испытываемая им при этом щекотка ничего не прибавляла к его порыву, а сама по себе подобная инициатива казалась ему посягательством на принцип мужской власти. Он утверждал, что может обойтись в этом деле без чьей-либо посторонней помощи. Когда он разжимал свои объятия, то ему случалось иногда по неосторожности засовывать руку под зад своей жены, и в такие моменты им почти всегда овладевал приступ веселья, настраивавший его на шутливый лад. Он не обнаруживал в этих округлостях ягодиц никаких признаков женственности, видя в них некую нейтральную зону, а веселила его воображаемая картина, как они натягиваются на ночном горшке. Это была единственная часть женского тела, вид которой казался ему забавным и даже приятным. Кстати, кюре Клакбю к шуткам на эту тему относился терпимо и порой снисходил до улыбки. Он не усматривал здесь никакой серьезной опасности и вместе с церковью принимал утверждение французского гения, что в этом мясистом местечке дьявол не живет.
Любовным играм в занятиях четы Одуэн отводилось совсем мало времени. Супруги о них никогда не говорили ни для того, чтобы сообщить друг другу о своем внезапном капризе, ни для того, чтобы прокомментировать какой-нибудь удачный момент наслаждения. Когда в виде исключительного нарушения правил Одуэну случалось приласкать жену днем, то потом они пребывали в некотором смущении, как будто совершили некое дурное деяние. Они по просто осуждали себя за то, что отняли эти мгновения у работы; произошедшее казалось им столь же противным здравому смыслу, как, например, если бы кто-нибудь из них взял да и отправился среди бела дня на шабаш. Гораздо больше интереса проявляли они к любовным шалостям других и охотно обсуждали их, не стесняясь в выборе слов. Подобная непринужденность объяснялась тем, что тут они чувствовали себя в роли цензоров. Одуэн, осознавший, что он выступает в роли защитника благонравия, не без воодушевления обличал порок, называя вещи своими именами.
Чета Одуэнов предавалась любовным утехам нечасто. Супруге была запрещена какая бы то ни была инициатива в этой области, во всяком случае в постели. Одуэну, человеку в любом другом деле склонному к порядку, никогда и в голову не приходило сделать их близость сколько-нибудь регулярной. Получалось так, что он то предавался наслаждению еженощно на протяжении целой недели, а то вдруг несколько недель кряду воздерживался от интимных отношений. Он соблюдал, в зависимости от тех или иных текущих трудов, определенную экономию наслаждения. Когда приходилось заниматься тяжелой работой, требовавшей усилий, он либо воздерживался, либо был в любви менее усерден. И не то чтобы резвость его убывала от усталости или от избытка умственного напряжения, просто он считал, что целомудрие является условием успеха в жизни. Именно поэтому служанку он стал ласкать более пылко лишь в последние годы, заметно постарев, после того как сколотил солидный капиталец; и тем вольнее предавался он этой любви, что казалась она ему совершенно незначительной и не заслуживающей никакого порицания. Впрочем, и тогда, когда им овладел этот приступ запоздалого распутства, он еще помнил цену умеренности, и мне частенько приходилось слышать, как он говорит своему сыну Фердинану: «Пока не обзаведешься надежной клиентурой и академическими степенями, я тебе советую этим делом не злоупотреблять». Ветеринар внял отцовскому наставлению и, хотя не усвоил отличавших старого Одуэна изворотливости и чувства рациональности в экономии потенции, все же научился придерживаться некоторых строгих правил. Но уже сыновья ветеринара сильно от них отличались, а что касается последних Одуэнов, то тут можно сказать, что они тратят себя, повинуясь лишь собственной фантазии и решительно отделяя удовольствие от работы. Так я воочию увидела, как за три поколения растаял капитал воздержания, который был завещай им предком в качестве своеобразного ключа к преуспеянию. Сегодня оказалось, что потомки уже давным-давно перестали покупать государственные ценные бумаги. Вместо того чтобы копить деньги, они глупейшим образом растрачивают их с женщинами. Вот что получается, когда люди перестают соизмерять свои капризы с потребностями работы.
Для наблюдателя, осужденного на неподвижность и бездействие, нет ничего более приятного, чем зрелище жизненных противоречий. Я видела, как Жюль Одуэн, ставший на склоне лет антиклерикалом и радикалом, посвящал своих сыновей в тайну, которую он узнал, может быть сам того не ведая, от клакбюского кюре. Ведь не проходило же, можно сказать, ни одного воскресенья, чтобы кюре не обличал с амвона причинно-следственную связь между сластолюбием и бедностью, давая понять, что Бог увеличивает благосостояние тех мужчин, которые отказываются ласкать своих жен.