Зеленая кровь
Шрифт:
Дальше Исследователь мне разъяснил, что биологическая система жизнеобеспечения пока получается настолько громоздкой и тяжелой, что единственный путь сокращения веса и размеров - повысить содержание в ней углекислого газа. С 0,03 процента (норма для соснового леса) до 1,5 процента. Вот эта полуторапроцентная углекислая атмосфера и вызвала сенсацию на XIII астронавтическом конгрессе в Ленинграде.
Но все эти факты, цифры и выкладки - для очерка. Нужны. А вот вариант "А", вариант "Б", вариант "С"... Откуда взялись эти варианты? Ведь Исследователь мне о них не говорил ни слова?!
"Что?! Вариант "Д"?"
Я решил, что ослышался, и уставился на Хлебникова в недоумении: что это он - всерьез?
Лаборатория экологических систем, возглавляемая Боданцевым, разработала три типа культиватора - на один процент углекислоты, на полтора, два с половиной, - охватив, таким образом, всю допустимую зону. Вариант "Д" сугубо теоретический, на три процента, существовал пока лишь на бумаге: три процента углекислого газа в атмосфере считались тем самым порогом, за которым уже шла критическая зона. В сто раз выше нормы. Если за норму брать содержание углекислого газа в сосновых лесах.
"Вариант "Д", - подтвердил Хлебников, разглядывая мою физиономию (можно представить, что за эмоции на ней!..) сквозь модные квадратные очки с золочеными дужками без тени улыбки, я бы даже сказал - с сожалением...
"Значит, сейчас вы работаете на полутора процентах углекислого газа... А когда перейдете на три?" - спросил я Исследователя.
"На три?
– озадаченно уставился он на меня.
– А с чего вы взяли, что мы собираемся поднимать концентрацию углекислоты? Кто вам об этом говорил?"
Да, он прав: мне об этом не говорил никто...
Потом, вернувшись домой, я не без труда разделил свои записи на де-факто и... Как бы это выразиться поточнее? Да, то самое "продолжение в будущее", та литературно-художественная экстраполяция, о которой столь иронично говорил Исследователь.
Честно выполнив свой долг в части де-факто (имеется в виду очерк "Дом космонавтов", опубликованный в журнале "Уральский следопыт"), я оказался перед ворохом отрывочных записей, которые притягивали меня, словно магнит, будили воображение, не давали покоя. Я снова и снова возвращался к эскизам...
О любви
Мы в прошлом отдыхаем - прошлое прекрасно!..
Просыпались мы в доме отдыха рано - едва свет начинал пробиваться сквозь шторы. Воздух в этот рассветный час звенел от птичьего гама: пересвистывались в прибрежных кустах лазоревки - пинь-пинь, захлебывались от восторга дрозды-рябинники, из последних сил надрывался коростель... Это был час, когда пели все: и ночные, и дневные.
Осторожно, стараясь не хрустеть гравием, пробирался я к окну Наташиной комнаты, так же осторожно, затаив дыхание, беззвучно вытягивал раму и нащупывал Наташин поясок. Чтобы не будить соседок, Наташа один его конец привязывала к руке, а другой прятала между рам.
А потом мы босиком бежали к бочажку. Туман от солнца казался красным, и над самой водой качались белые призраки.
Искупаюсь я в тумане,
Зачерпну рукой росу,
Паутину филигранью
Я росою обнесу...
Вода была теплой и ласковой, мы входили в нее, и кустики тумана качались у самых ног. "Не смотрите на меня", - просила Наташа, и я отворачивался. Я знал, что она сейчас снимает платье, я десятки раз видел, как она стаскивает его через голову, но это было днем, когда вокруг было много народу, а сейчас я стоял, смотрел на призрачные кустики тумана у моих ног и чувствовал, как гулко колотится сердце...
Мы в прошлом отдыхаем... И даже в горьком прошлом!..
Зимой, на последнем курсе, университетский комитет комсомола решил провести лыжный агитпробег по глухим, удаленным от железных дорог деревням. Мы шли с красными лентами через плечо, пели песни, но все это я помню плохо, от всего агитпробега осталось только ощущение необыкновенной чистоты. От снега, от елок, утонувших в сугробах, от глубоких серых глаз Наташи, в которых я все чаще и чаще ловил тревожное ожидание...
К вечеру мы добрались до села со странным, смешным названием: Трёка. Село лежало на самом берегу реки, широкой дугой, почти подковой, огибавшей избы, амбары, скотные дворы и клуб, когда-то бывший церковью. В этом клубе мы после ужина выступили с концертом, а потом были танцы. Мы с Наташей кружились, кружились... Наконец она не выдержала, пробормотала:
"Какая жарища", да я и сам чувствовал, что от жаркого воздуха, волнами расходившегося над плотной толпой танцующих, от тягучего вальса, а главное, от Наташиных вопрошающих глаз голова у меня шла кругом. "Выйдем?" Наташа обрадованно кивнула, пошла за мной, держась за руку. Потом, в сенях, она мою руку отпустила, я услышал, как с глухим стуком захлопнулась дверь, как она осторожно спустилась и подошла ко мне.
"Холодно, Наташа, верно? Как эти трёкинцы здесь живут, а? Такой морозище!.. А им хоть бы что. Говорят, в здешнем сельмаге водка - самый дефицитный товар..."
Я понимал, что мелю чепуху, что Наташа ждет от меня совсем других слов, мне было страшно стыдно, я не знал, куда деваться от этого стыда... "Не криви душой, когда говоришь с женщиной". Где это я вычитал? Слишком поздно вычитал... "Простая арифметика, Наташа: тридцать шесть своих да плюс сорок бутылочных... Что им мороз?" А Наташа смотрела на меня - с таким недоумением... Стояла передо мной, зябко стянув воротник куртки у горла, глаза черные, бездонные, и такое в них тоскливое недоумение!..
У нас и раньше случались неловкие паузы, когда не знаешь, что сказать, но в тот раз молчание было чересчур уж тягостным. Нас разделила тишина, как из тяжелого стекла стена...
Не выдержав тягостной тишины, я и брякнул, показав рукой на окна клуба: "Трёкают". Откуда взялось, как родилось в моей взбаламученной голове это словечко? Едва я произнес его - из темноты на нас надвинулась высокая, вся в инее фигура:
"Что? Что ты сказал? Трёкают?"
Это был Михаил.
Он тормошил сначала меня, добиваясь, где я слышал это словечко, и я ему объяснил, что нигде не слышал, само собой придумалось - Трёка, Трёка, ну вот и "затрёкал", а потом Михаил набросился на Наташу, крича, как это здорово, просто великолепно, что слово родилось само собой...