Зеленая лампа (сборник)
Шрифт:
– Хорошо живете, ребята, – говорит он, оглядывая нашу полупустую комнату. – Мебелишкой не мешало бы обзавестись. А впрочем, может, так лучше, очень у вас молодо тут!
– Обзаведемся…
Он откидывается в стареньком плетеном кресле, и оно скрипит и стонет под его могучей и ладной фигурой. Саша молча глядит на нас и вдруг запевает своим особенным звонким и глубоким голосом. Поет долго, одну песню за другой.
Во лужку да во лужку, во зеленом поле…
Он поет свободно, вольно, иногда взмахивая в лад пению большой красноватой рукой с длинными сильными пальцами. Потом заводит свою любимую «Рябину», «Сижу я целый день скучаю» и даже залихватские
Он хвалит чай, который я наливаю ему в зеленый граненый дешевый стакан, и пьет его вприкуску.
Конечно, разговор заходит о литературных делах. Но Саша явно не хочет о них говорить.
– А ну, Лида, почитаем Блока!
И сам читает:
Превратила всё в шутку сначала,
Поняла, принялась укорять,
Головою красивой качала,
Стала слезы платком утирать…
– Ох вы, женщины, любите выяснять отношения! – И он смеется высоким заливистым смехом.
– А ты обратил внимание, Саша, что в статье Тихонова, посвященной двадцатипятилетию со дня смерти Блока, он впервые за годы советской власти назван великим поэтом? Наконец-то! Может, и с Пастернаком до такого доживем, а?
Фадеев мрачнеет.
Нет, не суждено ему было в тот вечер уйти от литературных разговоров.
– Саша, – говорит Юрий Николаевич. – Ты меня знаешь, я дисциплинированный член партии. Постановление принято, значит, оно для меня закон. Я всей душой стараюсь понять его необходимость. Но тебе-то я могу сказать… Я жил в Ленинграде и хорошо знаю Михаила Михайловича Зощенко. Не будем говорить сейчас о том, какой это талантливый писатель, ты и без меня знаешь. Ну хорошо, допустим, он совершил ошибку, написал безыдейное произведение… Допустим, что есть необходимость его жестоко раскритиковать… (Я смотрю на Фадеева, он слушает настороженно и словно немного издалека.) Но ведь Зощенко – честнейший человек, – продолжает Юрий Николаевич. – Больше того, это человек безукоризненной храбрости. Пожалуй, ни один писатель в Ленинграде не пользовался таким моральным авторитетом, как Зощенко. К нему всегда обращались за решением спорных вопросов, потому что верили в его справедливость. И такого человека вдруг на весь мир объявляют подонком. Кому это нужно?
И вдруг Саша, не дослушав, каким-то отчаянным движением стискивает голову и упирается локтями в стол. Стол старенький, он качается, посуда звенит.
– Прекрати, Юра! Я прошу тебя, прекрати этот разговор! – говорит он сквозь зубы, с трудом удерживаясь, чтоб не закричать. Какое-то непонятное бешенство овладевает им. – Я не могу вам ничего сказать! Не могу, понимаете! – твердит он. – И прекрати, прошу тебя, прекрати!
Он резко встает, подходит к окну и, раскинув руки, берется за раскрытые рамы. За окном городская августовская ночь, теплая и звездная. Доносится звяканье трамваев, редкие гудки автомобилей, но всё это издали – корпус наш стоит в глубине двора.
– Тихо у вас, – говорит он, не оборачиваясь. – И к земле близко… Хорошо! – И вдруг повернувшись: – Не сердись. Но я говорить об этом не буду. Не может человек одновременно лежать и стоять. Выбирать надо!
– Не будешь одновременно лежать и стоять, будешь сидеть… – негромко сказала я. Он расхохотался.
– В остроумии тебе не откажешь, – не оборачиваясь, проговорил он.
– А если бы тебя и вправду посадили и объявили бы врагом народа? – осмелев, спросила я.
– А я бы и стал им! – вдруг со злобой ответил он, отошел от окна, и лицо его стало непроницаемым. Но внутреннее напряжение чувствовалось во всем – в голосе, в движениях. Он пригладил обеими руками и без того гладкие, блестящие волосы и сказал, откашливаясь, по-деловому:
– Ну, вот что, Юра. Раз уж вы снова короновали меня своим председателем вместо Тихонова, так извольте помогать мне. Придется тебе бросить все дела и вместе со Степаном Щипачевым через несколько дней отправиться в Ташкент. Посмотрите, как они там перестраивают работу в Союзе писателей в свете последних постановлений… Можешь Лиду с собой взять, только уж за свой счет…
– А куда я без нее… – смеется Юрий Николаевич.
7
В Ташкент поезд пришел рано утром. Вопреки нашим ожиданиям, на вокзале нас никто не встретил. Видно, из Москвы не была вовремя послана телеграмма. Что делать в незнакомом городе в воскресенье? Гостиницы наверняка переполнены, в Союзе писателей никого нет. Нам известно только одно: фамилия секретаря Союза писателей, к которому по приезде надлежало обратиться, – Шарипов. Мы даже имени его не знаем. Дежурный по вокзалу любезно предоставляет в наше распоряжение телефонный справочник, но, увы, Шарипов в Узбекистане – фамилия столь же распространенная, как в России Смирнов или Сидоров.
Мы набираем номера телефонов одного Шарипова за другим, но на наши звонки никто не откликается: погода хорошая, день нерабочий, вероятно, Шариповы, как и прочие жители Ташкента, предпочитают проводить воскресенье за городом.
Наконец вытянут счастливый номер. Заспанный голос, правда, не очень приветливо, но всё же отзывается на звонок и спрашивает: почему его тревожат так рано в воскресный день? Степан Петрович обстоятельно объясняет, что из Москвы приехали писатели Либединский и Щипачев, о чем в Союз писателей должна была быть послана соответствующая телеграмма.
– А нас никто не встретил! – Возмущение слышится в голосе Степана Петровича, обычно ровном и спокойном.
– Не встретил? – удивляется Шарипов. – Невероятно! Наверное, ваши москвичи что-либо напутали. У нас в Узбекистане гостей всегда встречают. Не беспокойтесь, ждите на вокзале, за вами приедут, и всё будет в порядке. Так вы из Москвы? – вдруг, словно усомнившись в чем-то, переспрашивает он.
– Да, да!
Не проходит и получаса, как к вокзалу лихо подкатывает обшарпанный газик с брезентовым верхом, юркий человек помогает нам погрузить вещи и везет в гостиницу. По дороге он занимает нас разговорами, которые кажутся нам несколько странными: рассказывает, как велик в этом году приплод у овец, сколько мяса будет сдано государству, какие внедряются новые методы обработки каракуля. И ни слова о литературе.
– Это он очень интересно рассказывает, – тихо говорит Степан Петрович, – как раз Леля (жена) просила меня, если будет возможно, купить каракулевую шкурку на воротник…
А человек, встретивший нас, видя, что его слушают с интересом, болтает, не умолкая, сыплет специальными животноводческими терминами и не дает никому слова сказать.
Всё улажено. Мы втроем водворены в номер, в котором стоят восемь кроватей. Наш спутник очень доволен, он потирает руки, мы благодарим его.
– Все-таки наше министерство, – говорит он, – большой авторитет имеет! Вы думаете, это так легко – без брони получить такой номер? Но уж если товарищ Шарипов сказал…
– Министерство? – Юрий Николаевич и Степан Петрович переглядываются.
– Ну конечно, министерство животноводства! – с гордостью отвечает наш спутник. – Товарищ Шарипов наш министр!
Мы не можем удержаться от смеха. Товарищ из министерства животноводства в полном недоумении.
– А вы, вы разве не животноводы?
Смех всё громче.
– Так кто же вы?
– Писатели.
– Писатели?! – И в голосе его и на лице такое разочарование, что мне становится его жаль, а Степан Петрович и Юрий Николаевич перестают смеяться – они явно смущены.