Зеленая лампа (сборник)
Шрифт:
Счастлив тот, кому дано в жизни пережить такие чувства…
Истинные чувства бессмертны. И я горжусь, что мои дети бережно следят, чтобы возле скромной плиты над прахом Марианны летом всегда стояли живые цветы, а зимой – хвойные ветви…
19
В жизни каждого человека бывают мгновенья абсолютного счастья. Память, как фотоаппарат при вспышке магния, навсегда сохраняет все внутренние и внешние обстоятельства, сопровождающие это ощущение.
Обычно такие минуты исторгают из человеческого сердца признания любимого человека, первые шаги ребенка, музыку или стихи. Но, оказывается, будничный голос заместителя председателя Моссовета тоже обладает способностью повергать людей в бездну блаженства. Так случилось с нами 27 июля 1945 года. Заместитель председателя Мосгорисполкома трудящихся товарищ Гранаткин совершенно спокойно, будто ничего не происходит, сказал по телефону Юрию Николаевичу:
– Вам постановили квартиру Можете получить ордер.
Через час ордер был у нас в кармане, и мы, пересаживаясь с автобуса на трамвай, добирались до Хорошевского шоссе. Первая наша квартира! В ней две маленькие, по тринадцать метров, комнаты – розовая и желтая, в квартире нет ванны, газа и центрального отопления, а кухонька всего три метра. Крашеные полы еще пахнут и липнут, стекла забрызганы мелом,
– Юрочка, это, конечно, не Ясная Поляна, но уже почти Хамовники…
– Когда будем переезжать?
– Завтра.
– Прекрасно. Завтра двадцать восьмое, а тридцатого – наш денек, устроим новоселье!
Мы торопимся домой укладываться, перебираемся через кучи строительного мусора и щебня, белая пыль летит из-под наших ног, оседает на волосах и одежде. Крикнул паровоз на окружной железной дороге. Как хорошо! – теперь, просыпаясь по ночам, мы будем слушать токот проходящих поездов и мечтать о путешествиях. Звенит трамвай, и это прекрасно! – напоминает детство. Даже близость Ваганьковского кладбища приводит нас в восторг, здесь сто лет назад юноша Герцен впервые понял, что любит Наташу Захарьину. А бега? Прожив пять лет напротив бегов, мы ни разу там не побывали, но в тот вечер были уверены, что будем посещать их ежедневно.
На другой день в два часа дня мы погрузили на полуторатонку наше имущество – это было несложно, багаж едва занял половину кузова. Юрий Николаевич уселся с шофером, а мы с мамой, детьми и няней прибегли к услугам муниципального транспорта и заполнили собой вагон трамвая номер 31, который доставил нас из Кутузовской слободы на Беговую.
Когда мы подошли к нашему седьмому корпусу, грузовик пыхтел возле крыльца, но вещи почему-то не разгружали. Юрий Николаевич бродил возле дома растерянный и огорченный. У входа в квартиру, подбоченясь, стоял коренастый человек в рабочем комбинезоне и неустрашимо смотрел на нас.
– Понимаешь, чушь какая-то, – виновато сказал Юрий Николаевич. – Он говорит, что дом сдан, но не принят.
– Не принят? – изумилась я. – А кому же он в таком случае сдан?
– Да, гражданочка, комиссии не было, понятно? Если вы въедете и попортите что, его могут вообще не принять. Так что, дочка, денька через три пожалуйте.
– Через три? – меня охватило бешенство. Решительным шагом направилась я к новоявленному Михаилу Архангелу, не желавшему пустить нас в рай, и, схватив его за шиворот, оттолкнула в сторону.
– Немедленно разгружайте вещи! – крикнула я оторопевшему шоферу.
Юрий Николаевич побелел от неожиданности.
– Что ты делаешь, ведь он не виноват!..
– Никто не виноват. Носите вещи в дом! – упрямо повторила я.
– Ну, товарищ майор, и бабу ты себе нашел, – ворчливо, но добродушно и даже с оттенком уважения пробормотал пострадавший. – Даром, что молодая, a здорова́. Теперь за все непорядки пущай она ответственность несет…
Бешенство мое тут же прошло, и я не смогла удержаться от смеха. Глядя на меня, засмеялись все, даже строгий блюститель закона.
– Давай пособлю, бешеная, – грубовато сказал он.
А через два часа приехала комиссия и приняла сданный месяц тому назад дом.
Устроились мы на новом местожительстве быстро – по сути говоря, устраивать-то было нечего. Застелили постели, накрыли рукописи какими-то, как Юрий Николаевич говорил, «тряпочками», книги сложили на пол, полок не было. Маша и Тата гуляли по двору, изучая географию неизведанной местности, маленькая Лола спала под окном в коляске…
Одно беспокоило нас: мы пригласили на новоселье, то есть на послезавтра, человек сорок гостей. А деньги, которые должны были получить в издательстве, не выплатили. «Банк не дает», – неумолимо отвечала бухгалтерия.
– Странно, – меланхолично заметила мама. – Раньше, когда владелец банка понимал, что в банке нет денег, он стрелялся, а теперь спокойно говорят: «Приходите в пятницу».
Что было делать? Новоселье приближалось неумолимо. Единственная ценная вещь в нашем хозяйстве – черное кожаное пальто Юрия Николаевича, купленное еще в начале тридцатых годов. Это пальто всю войну мы носили вдвоем, летом к нему пришивали погоны, и оно служило Юрию Николаевичу вместо плаща. Зимой, когда он переходил на зимнюю форму одежды, то есть надевал шинель, погоны спарывали, я подметывала ватник, и пальто исправно исполняло роль шубы.
– Продадим пальто! – решительно сказала я. – До зимы далеко, не пропадем!
– Теперь-то, когда есть где работать, конечно, не пропадем! – согласился Юрий Николаевич.
На другое утро мама отнесла пальто в скупку и получила за него 1500 рублей.
Мы приволокли из домоуправления длинные столы и скамьи. Сервиз нам одолжила машинистка Анна Соломоновна Брауде. Ножи и вилки – ну разве это обязательно, чтобы у каждого гостя были свой нож и своя вилка?
Народу собралось так много, что некоторым гостям пришлось сидеть на крыльце и получать еду через окно, благо, квартирка наша находилась на первом этаже двухэтажного коттеджа. Нельзя сказать, чтобы столы ломились от яств, а головы кружились от обилия напитков, ведь еще и трех месяцев не прошло, как окончилась война. Но зато от смеха и шуток раздвигались стены, и выше становились потолки.
Друзья радовались за нас и наступившему миру, радовались тому, что собрались на первое после войны новоселье. Мы вспоминали погибших и пили за здоровье живых. Разошлись на рассвете.
Мама и дети спали, утомленные праздничной суетой. Мы с Юрием Николаевичем унесли на кухню грязную посуду, вытащили во двор столы и скамьи, подмели пол.
В комнате чисто и пусто. Мы одни. Наконец-то одни. Мы можем громко разговаривать и не бояться кого-нибудь разбудить…
– Вот мы и дома, – сказал Юрий Николаевич. – Добрались-таки…
– И война кончилась.
– Да, через несколько дней меня демобилизуют, и я получу паспорт, странно…
– И наденешь галстук…
– Вот это меня радует меньше, я даже не помню, как его надо завязывать…
– А пальто-то у нас нет! – весело сказала я.
– Ерунда! «Без необходимого жить можно, без лишнего прожить нельзя», – мудро говорила твоя бабушка. У нас есть всё для счастья. Я часто думаю о том, что Пушкин был не прав, когда писал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля»… Счастье есть, есть! А вот насчет покоя и воли… – он с сомнением покачал головой.
Мы обвели взглядом нашу выкрашенную в желтый цвет комнату – розовые рассветные отблески переползали со стены на пол, на книги, сложенные в углу. Голубело небо в окне, ровно гудел самолет, мирный самолет. Да, счастье есть!
– Тихо как, блаженство… – почти шепотом сказал Юрий Николаевич и вдруг громко добавил: – Пойдем гулять!
Мы шли, обнявшись, по неприбранному двору, мимо строящихся домов, без крыш и окон. Стружки шуршали у нас под ногами, взблескивали осколки стекла. В поселке «Света и воздуха», построенном в далекие тридцатые годы, цвели липы, палисадники пахли травой и пылью. Люди еще спали, а город уже просыпался, устремленный навстречу дню. Ветви на деревьях потягивались и распрямлялись, дымился политый ночью асфальт, по Ленинградскому шоссе с мягким шумом прокатывались первые сонные троллейбусы. На бульваре было чисто и пусто, как в нашей комнате. Дымили трубы кондитерской фабрики «Большевик», пахло горячими пирожными. Мы встретили молочницу, купили у нее кружку молока, пили по очереди, и нам казалось, что мы заедаем молоко свежим печеньем, так вкусно пахло вокруг.
Скамейки были еще влажные от росы. Мы сели на одну из них.
– С добрым утром! – сказал Юрий Николаевич, пригнувшись ко мне, и вдруг тут же мгновенно уснул, положив голову на мое плечо.
Я слушала его легкое, ровное дыхание, и у меня тоже слипались глаза, и путались мысли.
Нет, мы не говорили в то утро о том, как будем жить дальше, о том, что ожидает нас в мирной жизни. Мы просто радовались ее приходу и верили, что всё у нас будет. И у нас было всё – любовь, работа, дети, друзья, путешествия…Часть третья
1
Случалось ли вам проснуться январским солнечным утром одному в загородном доме? За окнами мороз, деревья стоят тихие и неподвижные, небо безмолвно и ярко, и высокие снега тоже ярки и молчаливы. И в доме тихо. Изредка хрустнет уголь в печке да пробежит по стене пестрое солнечное пятно – и снова всё неподвижно, тихо и тепло – покой.
Не вставайте сразу, полежите несколько минут молча, ощущая отдохнувшим за ночь телом блаженную теплоту и мягкость постели, послушайте тишину – и все заботы грядущего дня и горести минувшего отступят от вас, на душе станет безоблачно и покойно, как за вашими окнами, и тепло и тихо, как в доме.
В такие минуты душа отдыхает, и со дна ее поднимаются новые силы. И снова хочется жить, любить, работать, вспоминать.
Где-то вдали с токотом прошел поезд, крикнул призывно, смолк, и снова какая тишина! Куда он позвал? Не знаю, куда он позовет вас, а меня – в путешествие. Поедемте со мной!
…Поезд идет, покачиваясь и поскрипывая, вагон резко, со скрежетом вздрагивает на стрелках.
– Не упади, – говорю я и прижимаюсь к стенке, крепко обхватывая Юрия Николаевича рукой.
В вагоне холодно, не топят, а по вечерам нет света. Первый послевоенный апрель 1946 года, поезда ходят медленно, останавливаясь на каждой маленькой станции. Мы забрались вдвоем на верхнюю полку, укрылись одеялами и пальто, нам тепло – вот уж действительно, в тесноте, да не в обиде.
– Не вертись, лежи смирно, – смеясь, отвечает Юрий Николаевич. – Погляди, как разлилась Ока…
Я тянусь к окну через его плечо, целую в висок, и мы смеемся вместе. А за окнами, чередуясь, проплывают перекрещенные металлические балки моста, синяя гладь Оки – она кажется бесконечной в своем весеннем разливе. Желтые закатные отблески плывут по воде, на высоком берегу розовеет Серпуховской кремль. Деревья – целые рощицы – стоят по колено в воде, тонкие и безлистые. А по берегам, в овражках и ложбинах, грязные пятна последнего снега, земля неприбранная, голая, жадная.
– Народили трех детей и отправились в свадебное путешествие? – улыбаясь, говорит Юрий Николаевич, но глаза его нежны и серьезны. – А может, так и надо жить? Значит, едем в Веселоречье? – продолжает он. – Ничего, что этой страны нет на карте. Тем интереснее будет наша поездка туда, где живут мои герои. Только, к великому сожалению, нет на карте не только вымышленного Веселоречья, но и так любимых мною Балкарии и Карачая. Дикость какая-то… Как это может быть виноват целый народ? – Он мрачнеет и замолкает.
Перед отъездом из Москвы Юрий Николаевич сдал в издательство книгу «Горы и люди», над которой работал более десяти лет. Мы гадали о ее судьбе, тревожились, что скажут рецензенты. Но больше говорили о будущей работе. Юрий Николаевич ехал на Кавказ – в Ставрополь, Пятигорск и Нальчик, чтобы собирать материал для следующей книги, посвященной Октябрьской революции на Кавказе. Предстояла работа в архивах, встречи с очевидцами, поездки по аулам, станицам, ущельям…
Поезд набирал скорость, его движение делалось плавным, укачивающим, сумерки густели, синели, дремота смежала веки.
2
Кавказ встретил нас хмуро. Низкие слоистые облака висели на небе, скрывая горы и солнце.
Оставив чемоданы в холодной неблагоустроенной гостинице, мы идем бродить по городу.
Пятигорск… И конечно, тут же, как следующая нота в октаве, – Лермонтов. Каждый переулок, каждый дом овеян дыханием его имени.
Город пострадал во время войны, но улицы чисто подметены, на пустырях разбиваются цветники. Дома выкрашены в веселые цвета – голубой, розовый, желтый, а стекла протерты до блеска. Что это, результат распоряжения властей или, может, приближающихся праздников – Пасхи и Первого мая?
Мы зашли на рынок и купили теплую домашнюю колбасу, которая пахла так аппетитно, что мы удивлялись, почему кошки и собаки из ближайших околотков остаются спокойными и не бегут на этот запах. Пухлый и ослепительно белый, тоже домашний и теплый хлеб после трудной и голодноватой московской зимы казался нам неслыханным лакомством. Мы тут же, на рынке, ели хлеб, разламывая его руками и кусая колбасу прямо от куска.
А потом пили кисленькое и прохладное вино – его продавали в каждом киоске в разлив, похожее на квас, оно пощипывало язык и весело кружило голову.
Набив карманы хлебом и колбасой и наполнив фляжку вином, мы снова ходили по тихим улочкам, слушая, как гулко отдаются наши шаги на квадратных каменных плитах тротуаров и откуда-то доносятся гортанные звуки рожка – напоминание о далеких днях завоевания Кавказа. Мы подошли к развалинам церкви, куда, по преданию, сто с лишним лет назад привезли убитого поэта и где он всю ночь пролежал на паперти, и тут само собой пришло решение отправиться к месту дуэли.
– Сейчас?
– Сейчас.
– Не поздно ли?
– Ерунда.
Мы быстрым шагом миновали город и вышли на дорогу, которая вела к Машуку, и, чтобы сократить путь, свернули на тропинку. Но, как известно, самая короткая дорога – самая длинная. Цепкие ветки кустарника, с крохотными новорожденными листочками, хватали нас за пальто, первые синие-синие мелкие цветы глядели наивно и доверчиво. Чем выше мы поднимались, тем чаще рваные хлопья облаков перебегали нам дорогу. И без того серое небо стало еще серее, очертания кустов и камней стерлись и расплылись, и вдруг всё вокруг погрузилось в темноту, густую и вязкую. Я растерялась и, признаться, немного струсила.