Зелёная пиала
Шрифт:
Но вот песня оборвалась. Кокандец вздохнул и обвёл глазами гостей.
— Но кому же я передам эту чудесную пиалу? — сказал он, обмахиваясь красным шёлковым платком. — Кому доверю высокую честь продолжать беседу?
В чайхане наступила тишина. Все с напряжённым вниманием следили, как маленький кокандец не спеша наполнял чаем зелёную пиалу. Вот он встал, поднял хрупкий сосуд на самых кончиках своих проворных пальцев и приблизился к высокому таджику с необыкновенно красивой густой бородой, отливавшей серебром и перламутром.
— Выпейте, почтенный Сафар-ага, мастер из мастеров и искуснейший из искусных! —
— Сафар! Знаменитый Сафар! Старейший из оружейников! — пробежал по чайхане почтительный шёпот, и со всех сторон полетели слова приветствий.
Неугомонный чайханщик даже всплеснул руками:
— О, если б я знал, что мою скромную чайхану посетит славнейший из славных, достойнейший из достойных, разве подал бы я гостям только по чашке чая? Нет, я устроил бы той — пир — на весь район!..
Но гости нетерпеливо зашикали на чайханщика, ожидая, что скажет мастер.
Скупым кивком головы ответил старый таджик на слова привета и тихим голосом произнёс:
— Спасибо за честь, за привет спасибо.
Медленно, небольшими глотками он выпил чай, обвёл глазами собрание и начал так:
— Я не гафиз — певец, — а только простой оружейник. Я вряд, ли сумею занять вас достойно, мои друзья. Не знаю я ни сказок, ни песен, но если я расскажу вам о самом себе, не будет ли это поучительным для тех, кто ещё молод, и занимательным для тех, кто много прожил, но мало видел…
Помолчав, он приступил к рассказу.
КИНЖАЛ
Так сказал поэт, а я скажу, как умею.
Мне уже много лет, и жизнь привела меня от тьмы прошлых дней к свету, потому что юность моя прошла в кабале у эмиров и ханов, а старость цветёт в довольстве. А тот, кто был в юности старым и впервые стал юным на склоне лет, тот может многое рассказать о себе.
Отец мой и дед, и прадед, и прапрапрадед — все были искусными оружейниками. И я уже с раннего детства помогал отцу в его ремесле, а к двадцати годам стал неплохим мастером. С терпением, редким для юноши, я чеканил узоры на серебряных рукоятках сабель и с любовью травил на стальных клинках слова великих поэтов. Старики хвалили мою работу, и даже древний Бобо-Касим, лучший из оружейников нашего города, благосклонно давал мне свои советы. Но не только мудрость и опыт влекли меня к дому старого мастера: росла в его доме дочь Озада, румяная, как гвоздика, и проворная, словно мотылёк. С нею дружили мы с малолетства, а любовь и дружба — родные сестры! Но и на ясное небо набегают тучи; заслонили тучи и моё солнце. Повадилась ходить к Озаде старуха, мать красильщика Найрангшаха, женщина хитрая и на слова не скупая. Каждый день она приносила девушке подарки, каждый день расхваливала своего
И вот однажды узнали мы от приезжих людей, что знаменитый на всю Бухару оружейник, искуснейший из искусных, Усто-Зариф, таджик по крови, вызывает на состязание всех мастеров нашего края. Он победил уже Ибрагима из Самарканда, прославленного стихами поэтов, Рахметмуллу из Коканда, прилежнейшего из прилежных, и Мухаммеда из далёкой Хивы, первого мастера самого падишаха!
«Велик был в своём искусстве воспетый легендами Аспдулла Исфаханский, — и того превзошел Зариф-оружейник!» — так говорили люди, и каждое слово о нём я ловил, как ложку мёда, но хранил почтительное молчание: когда старшие говорят, юноша должен быть нем, как рыба. Но я не мог заставить молчать мои мысли. Я говорил себе:
— Если бы шах Ирана предложил мне свою корону, я бы ему ответил: «Не нужна мне твоя корона, лучше сделай меня Усто-Зарифом! Тогда не будет стоять на моей дороге рыжий красильщик, а черноглазая Озада станет моей женою».
Не прошло и недели, прибегает к нам от Касима ученик-мальчик и кричит:
— Кто хочет увидеть глазами и держать руками кинжал работы самого Усто-Зарифа, приходите сегодня на базар в чайхану после захода солнца. Пришёл караван издалёка. Караван-баши — друг Зарифа, он покажет людям кинжал редкой работы!
Даже встречи с красавицей Озадой я не ждал с таким нетерпением, как ждал в этот день захода солнца. Мне казалось, что оно никогда не опустится за край пустыни. Но вот прокричали на минаретах муэдзины, мы с отцом надели пёстрые халаты и пошли в чайхану на базарную площадь.
В чайхане было много народа, так много, что некуда было ступить ногой. Я примостился в углу у двери и жадными глазами стал следить, как из рук в руки переходил кинжал Зарифа. Люди вскрикивали от удивления, прищёлкивали языком от удовольствия, ударяли в ладоши от радости и, в знак признания, прикладывали ко лбу холодный клинок. Наконец очередь дошла до меня. Дрожащей рукой я поднёс к глазам драгоценный кинжал, и красота его ослепила меня: синева клинка спорила в прелести с сединой серебряной рукоятки, испещрённой затейливым, но строгим узором, пересыпанным крупной бирюзою. Язык отказался мне служить, и дыхание остановилось. От восхищения я превратился в камень. И вдруг услышал, что кто-то шепчет мне прямо в ухо:
— Эй, Сафар, никогда не сделать тебе такого кинжала!
Я оглянулся и увидел толстые щёки и рыжую бороду моего врага — красильщика; глаза богача смеялись. Кровь обиды ударила мне в лицо, и от гордости помутился рассудок.
— Сделаю ещё лучше! — крикнул я на всю чайхану.
Нет, не я сказал эти слова, — сам шайтан — дьявол — сказал за меня. Но если сказано слово, его не вернёшь, как птицу с неба. Люди обступили меня, бранили и называли безумцем. Отец схватил меня за руку и хотел увести. Он говорил соседям: