Зелёная пиала
Шрифт:
— Думай, сынок, ищи — и найдёшь, — ласково говорил одноглазый. Но я не сразу понял его. Разве я не думал, разве я не забыл, как светит солнце, как смеётся черноглазая Озада? Я трудился и дни и ночи, но смелость юности не заменила мне опыта зрелых лет.
— Вырезай между листьями звёзды да смотри, чтобы они были не крупнее зерна пшеницы, — учил меня одноглазый.
Он нагнулся и чёрным обломанным ногтем твёрдо отчертил на серебре границу рисунка. Но я не сразу поверил его совету. Только к полуночи я понял, что путь был верен: золотые звёзды как искры покрыли ножны, и от этого узор становился лёгким и стройным, и серебро
Так я работал всю ночь, а утром опять пришёл ко мне мой новый учитель. Он принёс ещё два резца и большую миску жирного плова с курятиной. Он улыбнулся:
— Поешь, сынок; ты хорошо потрудился.
И я увидел, что зубы у него были белые и крепкие, как у юноши.
Он посмотрел мою работу и продолжал:
— С годами из тебя выйдет хороший мастер, но не спеши никогда, помни: прежде чем сказать слово, надо семь раз перевернуть во рту язык!
Я ответил:
— Я сам вижу, что узор стал лучше, но мне не позволит совесть показать этот кинжал Усто-Зарифу, потому что не я, а вы, почтенный ага, исправили мою работу своим мудрым советом.
Он ударил меня по плечу и засмеялся.
— Ай, хорошо, что ты говоришь про совесть, но равным Зарифу ты всё равно не будешь! Когда ещё твоя мать не знала, кто у неё родится — сын или дочка, Усто-Зариф уже выковал не одну сотню клинков. Не в искусстве равняйся с ним — в прилежании. Раньше осени не срывают граната с ветки, и того, что знает старик на пороге смерти, никто не спросит с юноши на пороге жизни. Успокой этим свою совесть, а я, если хочешь, поговорю с моим другом Усто-Зарифом.
Так сказал одноглазый, и я продолжал трудиться до дня шамбе — до субботы.
В этот день караван-баши привёл меня на большой бухарский базар, куда съезжались с товарами купцы со всего света. Около лавки базарного старшины уже собрались сотни бухарцев, знатоков и любителей редкого оружия. Они встретили меня улыбками презрения и шутками, острыми, как жало осы, а мальчишки, взобравшись на груды тюков, били в дырявый поднос и визжали на всю площадь:
— Эй, люди! Смотрите! Цыплёнок пришёл клевать орла!
Я достал из-за пазухи свой кинжал, завёрнутый в ситцевый платок, и подал его старшине. Он развернул его почти не глядя, потом пристально посмотрел на оружие, и я прочёл на его лице удивление. Старики, что сидели поближе, подвинулись к нему и защёлкали языками. Тогда старшина вынул клинок из ножен, и лёгкий ропот пролетел по толпе, как ветер по саду, но в это время мальчишки закричали ещё громче:
— Эй, Усто-Зариф! Живи, наш Зариф, тысячу лет!
И я увидел знаменитого бухарца. Он важно и медленно приближался к толпе. На нём был новый негнущийся халат из китайского, шитого золотом, шёлка, а на голове белая, как снег, чалма. Двое учеников торжественно вели его под руки. Я всмотрелся в лицо мастера и сразу узнал одноглазого незнакомца. Кровь стыда залила мне щёки; я хотел бежать, но толпа обступила нас тесным кольцом, а старшина уже расстелил на земле маленький красный текинский коврик и положил рядом с моим кинжалом прекрасную лёгкую саблю в кожаных ножнах, украшенных серебряными бляшками. Вынув клинок, он медленно прочёл то, что было начертано на стали:
Старшина
Какой завязался горячий спор! Казалось, ему не будет конца! Старцы выпили не меньше сотни чайников чая, и их глотки охрипли от крика, но они всё ещё не могли найти верного решения. Одни хвалили мой кинжал, другие — саблю Усто-Зарифа. День сменила прохлада вечера, и уже ночь спешила на смену вечерней тени, а спор не прекращался.
И вдруг я заметил, что мастер Зариф весело подмигнул мне своим единственным глазом. Он встал, вышел в круг, и все замолчали. Мастер сказал:
— Прекратите спор, о мудрейшие из мудрейших и учителя мудрых! Разве вы не видите, что оружие, сделанное этим юношей, прекрасно, да и моя сабля, как я слышал, ему не уступит. Разойдёмся же по домам друзьями и решим, что в этом споре нет побеждённого!
Тогда старцы закричали ещё громче, но знаменитый оружейник не стал их слушать. Он взял мой кинжал и заткнул его за пояс, а мне протянул свою прекрасную саблю.
— Сынок, возьми это оружие на память о старом Усто-Зарифе и передай поклон своему отцу оружейнику.
А потом прибавил тихо:
— Да не забудь сказать, чтобы отец хорошенько надрал тебе уши.
Он поклонился народу и ушёл той же медлительной и важной походкой, как и появился, а я вернулся домой.
Отец обнял меня, а мать заплакала от счастья. Я был полон надежд и радости, но радость моя была преждевременной: черноглазая Озада уже стала женой рыжего Найрангшаха! Я добивался счастья трудом, а рыжий красильщик просто купил его, и деньги сделали его сильней сильных и искусней искуснейших. Так было во времена эмиров и ханов.
С тех пор прошло шестьдесят долгих лет, и жизнь привела меня от тьмы прошлых дней к свету. Многое я увидал, о многом узнал. Многое потеряла память в далёком пути. Но никогда не забыть мне благородного Усто-Зарифа, щедро отдавшего мне свою победу, хотя победа эта и не принесла мне желанного счастья.
Так сказал поэт. А я сказал, как мог.
Не успел рассказчик досказать последнего слова, как упругий ветер ударил в ставню и окно распахнулось настежь. Чайханщик, чайханщица, а за ними и ребята бросились к окошку, но не так-то просто было справиться с ветром. Он рвал из рук ставни, бросал в лицо пригоршни снега, задувал огонь в очаге и дышал нестерпимым холодом.
— Ой, платок мой, платок! — суетилась Сона-Эдже, пытаясь поймать на лету сорванный ветром пёстрый платок.
Бяшим бросился за платком, но споткнулся на разбросанных по полу подушках и растянулся во весь рост. Аман поднял его, и борьба с окном продолжалась.