Зелёная земля

Клюев Евгений Васильевич

там меня с толку сбивали

и отпускали назад.

И, в темноте меня бросив,

ветер – фельдфебель, шагист -

в спину бросал мне: философ!
–

и добавлял: берегись.

Но, по окраинам мокрым

идучи миром чужим,

тихо твердила: посмотрим!
–

милая мудрая жизнь.

* * *

Это Ваши слова – не-печальтесь-пройдёт-

а-печаль-если-прошлая-значит-чужая!

И не помню уже, сколько лет

напролёт

я живу с этим знаньем – и не возражаю,

хоть никак не проходит всё то, что должно

проходить, – и, как прежде, то муча, то жаля,

прямо в сердце мне врезано Ваше окно,

и горит, и горит – и я не возражаю.

В том окне всё пируют – и дай-то им Бог

пировать, своих сроков не опережая,

и, бокал подхватив за сверкающий бок,

позабыть обо всём, что я смог и не смог…

Я живу хорошо. И мой сумрак глубок.

И легка моя жизнь, и я не возражаю.

* * *

Старьёвщик-вечер собирает в горсть

нелепые дневные сувениры:

листок породы оторви-да-брось,

брелок с ключами от пустой квартиры,

записка… то есть подпись из неё,

мотивчик – надоедный, хоть не слушай…

Чудесное смешное вторсырье:

дай только срок – оно ещё послужит,

лишь ночь настанет!

И настала ночь,

и я – опять спускаясь в ад из рая -

всё то, что удалось мне приберечь,

кладу перед собой – перебирая

бесценный мой, прекрасный мой утиль:

билетик, кремешок от зажигалки…

А на ботинках серебрится пыль

от нашей с Вами утренней прогулки.

* * *

Когда я вдруг исчезну

в лирическую бездну

и Вам вдруг станет плохо -

Вы напевайте Баха.

Навязчивые мысли

оставив в пыльном кресле,

Вы напевайте Баха

от вздоха и до вздоха.

Забудьте все печали,

пойдите на качели

и напевайте Баха

от взмаха и до взмаха.

А к моему прощайте

себя не возвращайте:

не поминайте лихом,

а поминайте Бахом!

* * *

В этом тяжёлом месиве

слов, поцелуев, встреч

я бы на Вашем месте бы -

но не об этом речь.

Там, посредине пёстрого

мира больших надежд -

что там на месте острова:

музыка или брешь?

А в небесах смущение,

видное через щель:

дескать, что за смещение

всех на земле вещей?

Место предметов – мысленно -

заняли облака.

Бедная моя

истина,

Бог с тобой и – пока!

* * *

Не гадать по птичьим стаям,

не гадать по крышам зданий,

сколько мы с тобою стоим

в день базарный, в день бездарный, -

но как можем пощебечем

над весёлыми лотками!

Чем нас взять? Да, в общем, нечем -

разве голыми руками.

Не спасти беспечной ноши

от одной седой стихии -

сдует ветром жизни наши,

словно перышки сухие.

Но на вечность ли польститься

в сутолоке, на базаре,

где – не две ли малых птицы

продаются за ассарий?

* * *

Зацепиться за что-нибудь в светлом потоке

вешних вод полоумных, хватать наугад

золотые соломинки – детские строки

и потопленный там же бумажный фрегат!

И – держаться во что б тебе это ни стало

за крючок обещанья, чей срок миновал,

за верёвочку веры, чьей помощи мало,

и за бант ваш пунцовый, сеньор Карнавал.

Как подумаешь – сколько волшебного хлама

есть у прожитой жизни!

Открыли мешок -

и смотрите-ка: вот вам от жалости – рама,

от любви – поводок, от тоски – ремешок,

от обиды – булавка, от боли – иголка,

от заботы – заколка, от флага – флагшток…

сколько было всего, сколько нету – и сколько

нам ещё принесёт с собой этот поток!

* * *

Я о чём… о тумане, о дыме

и о том, как непрочны следы!

Им бы буквами стать золотыми,

да любовь – ненадёжное имя:

имя воздуха, имя слюды.

Всё качнулось, едва лишь наладясь,

и прискучило то, что влекло, -

стало тихо и пусто в тетрадях:

я забуду тебя, моя радость,

и уеду в моё далеко.

Чем мы жили? Да в общем, случайным

ветерочком, да строчкой чужой,

да серебряной ложки бренчаньем,

да смеркавшимся к вечеру чаем,

да пугливой, как свечка, душой.

А сказать ли, воробышек, сойка,

кто б любовь нашу ни сочинил -

и не так он хотел, и не столько…

Но само это имя нестойко,

словно запах дымков и чернил.

* * *

Рассмеялась ночь сырая -

и над крышею сарая,

нет, над крышею сераля

разожгла звезду.

И она висела сбоку -

празднично и одиноко,

штучка Старого Востока

в молодом саду.

И златая эта шалость