Зелёная земля

Клюев Евгений Васильевич

приглушала обветшалость:

обветшалость освещалась

чуть со стороны -

и у старого строенья

подымалось настроенье,

и тогда следы старенья

не были видны.

И тогда столетья наши

потянулись, словно баржи, -

мы так и не стали старше,

но всегда – впотьмах,

в час, когда златая шалость

освещала обветшалость, -

Вечность с Юностью шепталась

о своих делах.

* * *

В

узком каменном переулке,

в тесной маленькой тишине

я серебряная иголка,

затерявшаяся на дне.

Было славно петлять напрасно,

да давно оборвалась нить.

Как хоронит людей пространство,

обречённое хоронить:

только вынырнет и запляшет

человек-поплавок на свет -

что там… тросточка, шарфик, плащик!
–

и его уже сразу нет.

А когда, на лету старея,

станет утром ночная мгла,

самый тихий могильщик, время,

нам помашет из-за угла.

* * *

Вот изнеженное имя -

и неласковое время

с ним обходится весьма

и весьма неосторожно,

а на свете как нарочно -

не сказать чтобы весна.

Нам ли сетовать с тобою,

что не слишком голубое

небо памяти людской,

что опять всё те же бесы

дразнят нас из той же бездны,

именуемой Москвой,

что все новые идеи

превращаются на деле

в тот же самый страшный сон…

Это труд-но-вы-но-си-мо:

дай мне дольку апельсина -

и забудем обо всём.

* * *

Ну что же, я переживу

и это – не переходя

ни в землю, ни в прах, ни в траву

короткой походкой дождя,

балладу одну допишу

(когда-нибудь этой зимой),

одежду одну доношу

(пальтишко и шарф с бахромой).

И снова – как некий моллюск,

своей щеголяя тщетой, -

я странным богам домолюсь -

и, может быть, вымолю что.

А если не вымолю что -

так пусть, и другим обойдусь:

не рваной моей нищетой -

нирваной, как старый индус.

Всех сразу – простить и понять,

и как-нибудь так порешить:

когда Вы умрёте – опять,

мне этого не пережить.

* * *

Собранье деревьев – седых и сутулых, -

давай не пойдём мимо них,

ночной мой приятель, слепой переулок,

гуляка, обманщик, шутник!

Куда мы сегодня – на пристань, на площадь,

на голос трамвая

в ночи,

на свет фонарей – долговязых и тощих…

скажи, объясни, научи.

А вот, погляди-ка, несложный рисунок -

вперёд, переулок, за ним:

за следом каких-нибудь маленьких санок,

за светом надежды двойным!

Хотя ведь ты в этой нежнейшей охоте,

наверное, мне не родня -

и, значит, на первом крутом повороте

забудешь и бросишь меня,

и я улечу в темноту городскую

две ленты ловить, две шлеи,

а там – не распутать уже ни в какую

пути мои, путы мои.

* * *

Я вышел поздно – облаков регату

не проводив к далёким берегам

залива. Подступавшая к ногам

волна почти закончила токкату,

а свет ещё мерцал, но только дунь -

и в тот же самый миг погаснет день…

В конце залива потерялся вход

в балтийский порт – и в опустевшем взоре

на место, предназначенное морю,

ничто не стало – но, наоборот,

глазам открылась, словно в первый раз,

неполнота представленных пространств.

Куда-ж-нам-плыть? Бездомно и рогато

вставал балтийский месяц, меж камней

лежала ночь – и клочья серой ваты

росли и становились всё плотней, -

так в самый первый из эстонских дней

я опоздал на празднество заката.

* * *

Что-то Вы ещё сказали

перед тем, как всё прошло.

Всё-кончается-слезами -

вот что Вы ещё сказали.

Ах, как это хорошо!

Это истина взглянула

коротко на нас.

Это вдруг на спинку стула

бабочка легко вспорхнула

и легко снялась.

Это мудрость на минутку

нас приобняла -

обратив жар-птицу в утку,

превратив всё это в шутку,

вот и все дела.

Ни о чём вздохнула совесть,

как в бутылке джинн, -

и, заплакать приготовясь,

улыбнулась – жизнь.

* * *

Всё вертит нами ветер так и сяк,

всё путает, темнит, сбивает с толку -

мы землю оставляем и подолгу

скитаемся в безумных небесах,

а там такая пустота и ширь,

что не зацепишься, как ни надейся,

за Петропавловский плавучий шпиль

и бледную стрелу Адмиралтейства.

И рад бы, на неясный целясь блеск,

лететь, куда зовёт стрела резная,

а там и – соскользнуть по ней с небес,

да смутен путь… и я пути не знаю,