Зелёная земля
Шрифт:
знай нанизывай, значит, на нитку
да играй на своих облаках,
украшаючи крошку-планетку!
Там, конечно, вдали перевал,
только как туда – не на трамвае ж…
Ах, нигде ты ещё не бывал,
ах, везде ты ещё побываешь:
вот запрыгает бусинка прочь
звонкой косточкой от чернослива -
и потянется ниточка-речь,
и закружит бездомное слово…
А присматривавший за тобой
половинку раскрошит ковриги,
и накормит своих голубей,
и пойдёт побродить по округе.
А в следах у него – города,
а в следах у него – надежды.
И в слезах у него борода,
и в слезах у него одежды.
2003
Всё это старые дела…
Я жил, бессмертия стяжая.
Мало того что жизнь прошла,
она ещё была чужая.
Но я легко смотрю ей вслед…
А этим вот забытым строкам,
пожалуй, уж сто лет в обед -
поздравим-ка их с этим сроком!
Они достаточно лихи,
дружны с хореем и бореем
и чуть скучны, как все стихи.
О, как же быстро мы стареем!
Смотри, какая чепуха:
полдня назад мы были дети -
полдня прошло как полстиха,
и к вечеру нас нет на свете.
А в механизме часовом
сбой так и не был обнаружен…
Но – торжество за торжеством:
сто лет в обед и двести – в ужин.
Между тем летала тема,
как умела и хотела, -
и гулял в ней ветер!
Между кухнею и спальней,
молотом и наковальней,
между тем и этим…
И светился промежуток
меж ладоней – прежде сжатых,
но теперь раскрытых
(ибо в них – такая жалость!
–
ничего не удержалось,
никаких секретов).
В промежутке пели птицы
и пыталось разместиться
небо с облаками,
и два-три небесных тела
порезвиться прилетело,
стукаясь боками,
и три ангела в лесочке,
танцевали, сняв носочки,
а набив мозоли,
сели на большую ветку,
пошептались для порядку
и потом сказали:
«Мы сидим между ладоней,
посреди твоих владений,
посреди вселенной -
ибо, лишь разжав ладони,
ты удержишь своей доли
вечный шар стеклянный».
2004
Что-то ещё? Да пожалуй, пустяк:
лето кончается. Всё остальное,
благодарю Вас, не плохо… а так -
так, как обычно бывает со мною:
не зажигается на ночь звезда
на небосводе – теперь уже тусклом,
в чайнике не закипает вода -
и оттого неполадки с искусством.
Всё ещё нет ни гроша за душой -
есть только чиж… обошлись и не ропщем,
он голосистый и чаще смешной,
но временами хандрит, то есть, в общем,
всё как всегда: бесконечной строкой
тянется вечер, дымит сигарета,
время бубнит не-пора-ль-на-покой -
я бы и рад… да кончается лето.
Надо в блюдечко с водой
опустить сперва Ордынку,
чтоб прозрачная картинка
сделалась переводной.
Надо в блюдечко с водой
опустить потом Таганку,
чтоб проснулась спозаранку
золотой и молодой.
Надо в блюдечко с водой
опустить потом Полянку,
чтоб зелёная изнанка
порастала резедой.
И тогда уже травой
от тяжёлой мостовой
вдруг пахнёт, едва лишь выйдешь
в город – как бы и не твой,
и по лёгкой ряби вод
этот город поплывёт
точно так, как город Китеж, -
но совсем наоборот!
Нет шведов в Шведском тупике,
и кто уж разберёт,
как вышло, что невдалеке
Никитских нет Ворот!
Гуляет древняя земля
в чужих обновках вся -
как в новом платье короля:
смущаясь и форся.
Где голубые небеса
совсем сошли с ума,
там золотые словеса
построили дома.
А если так, тогда не грех
нам встретиться, мой свет,
у Красных у Ворот – у тех,
которых тоже нет.
Под старинной любви игом
я отправлюсь себе, хмурясь,
невесёлым ночным снегом,
огоньками слепых улиц -
и в густой тишине странствий
встречу то, чего нет больше -
и, пожалуй, скажу: здравствуй!
И услышу в ответ: Боже…
Всем солдатам – держать стойку,
балеринам – держать стойку:
я не видел тебя столько,
сколько мог, но не мог – столько!
И неслись, словно край к краю
в беспощадном бреду круга,
ад мой – да к твоему раю,
север мой – к твоему югу.
Ничто не решается, видишь, – на что ни решись,
и дождь повисает, не падая, над мостовыми.
А вечером сходит с ума наша смирная жизнь,
уходит из дома и ходит путями кривыми.
Теперь уже всё нипочём ей и всё ни к чему: