Зелёная земля
Шрифт:
ей нравилось шуршать сухой листвою,
собакою скулить сторожевой,
ей нравилось так плакать, так молить -
за что прощенья, у кого прощенья?
–
и в тщетный шелест шарфа кутать шею,
и палочкой стучать, как инвалид, -
ей нравилось! А нам с тобой… а нас
она учила – из доверья к детству -
передавать не слишком близко к тексту
обрывки
И не вспомнишь уже, что за образ -
так бесплотен, так сух, так далёк!
Вы теперь про какую подробность?
Жизнь беспамятна, как мотылёк.
Всё мечты у неё, всё надежды,
всё ступанья на тоненький лёд:
видишь, новую шляпку надевши,
жизнь себя уже не узнаёт -
сновидения только и копит…
Ан – из ветхой котомки опять
спелым яблочком выскользнет опыт,
да теперь уж его не догнать.
И, когда уже поздно учиться
и учить, – по бессонным глазам
вдруг плеснёт, беспощадно и чисто,
осязаемый зреньем сезам.
Опять мирить и снова разнимать
со счастием беду и с горем радость -
всё то, что мне навязывает март,
со всем, что мне навязывает август!
Кому со мною нравится играть
в игру – такую милую и злую?
Я плащик распахну: вперёд, мой грач,
вперёд, мой плач, – лети, прощай, целую!
И пусть меня теперь бросает в жар -
бросает в жанр… какой? – допустим, фарса:
я буду весел, потому что спасся,
а тем, кто спасся, – ничего не жаль:
они глядят уже с таких вершин,
с которых всё смешно напропалую.
Я плащик распахну: на волю, жизнь, -
будь счастлива, лети, прощай, целую!
Шёл ноябрь, ночь вторая,
и рябины гроздь -
дорогая, догорая,
говорила: «Пусть,
ничего, забудем, бросим,
посмотри, какая осень,
и как тесно красным гроздьям,
и какая грусть!»
Но одна из шумной стаи
тонкая стрела
золотая, залетая
в сердце, пела так:
«Будь смелей на поле боя -
и останутся с тобою
твоё небо голубое
и зелёный стяг!»
Дорогая – догорая,
золотая – залетая…
я не знал, кого мне слушать,
и не слушал их -
я всю ночь мурлыкал вальсы,
танцевал и целовался,
и всю ночь мне удавался
самый лучший стих.
Ваша правда, это всё одно и то же:
циркуль крутит, циркуль крутит фуэте,
только истина– всё проще, всё моложе
в рыхлой сутолоке суток,
Поцелуи… или нет – рукопожатья,
поздравленья с наступающей весной,
только истина – ей не за что держаться -
не братается ни с вами, ни со мной.
И, пока снега и шубы ветер треплет
и дудит в свою бездонную трубу,
что же – истина? Спасётся в детский лепет,
в штандр-стоп какой-нибудь, в али-бабу…
А однажды вдруг в античной галерее
встретит нас ударом красного мяча,
рассмеётся: «До чего ж Вы постарели!» -
и – вперёд по галерее, хохоча.
Чтобы мы с тобой не сгинули
в тяжком облаке абсурда,
ты на добром старом зингере
увези меня отсюда -
непрерывной ровной строчкою
по петляющему миру
за какою-нибудь птичкою…
сохрани нас и помилуй!
Было время, жили крохами
мы надежды безотчётной -
ехали, да не уехали
на машинке на печатной,
на беспечной нашей эрике
и на грозном роботроне…
На чужом споткнулись береге
да на общем небосклоне.
Ты крути свое колесико,
жми на все свои педали -
выйдет маленькая песенка
о прекрасной нашей доле,
и забрезжит нам Италия
или, скажем, Гантиади -
развесёлое катание
по одной штормящей глади!
Взгляни-ка вот, какая тишь да гладь
да Божья благодать: петля на горле,
да плаха свежая, да многое другое -
Вы знаете, о чём я… И опять
всё тишь да гладь да Божья благодать.
В жизнь камешком швырнёшь – счастливый плеск,
за ним – счастливый блеск, но вот что странно:
жизнь тотчас затянулась, словно рана,
взгляни-ка вот, как быстро след исчез -
и не понять, о чём был плеск и блеск!
И может быть, теперь там вырос лес,
построен храм – на месте воли бывшей,
и птица поселяется под крышей
и в клюве прут несёт наперевес.
Но нет, скорей всего там вырос лес.
От этого легко сойти с ума -
принять весь мир и тут же опровергнуть…
Но жизни помутневшую поверхность
уже шлифуют: жёстким ворсом – тьма
и мягкой белой ветошью – зима.
Как тогда, как уже никогда -
в детстве, в спальне, да в свежей пижаме!
–
поиграем-ка мы в города,
побренчим именами чужими:
помнишь, бусинки в глупых руках -