Зелёная земля
Шрифт:
будет ткаться и ткаться воздушное полотно,
пузырьковое, лёгкое, пенное… пять минут -
не заметишь и сам, как тебя в него завернут,
не заметишь и сам, как приснится весёлый сон -
о каком-нибудь дне миновавшем… и обо всём,
что своими шагами стирал и стирал с листа,
перед тем как заснуть за пазухой у Христа.
А за ниточкой за тонкой
пропасть пролегла:
чур! – на пропасть хворостинкой,
распахнув
Полетишь – за что держаться?
Не за что пока:
ни тебе рукопожатья,
ни тебе кивка,
ни привета никакого
от кого-нибудь,
ни хотя бы просто слова -
дескать, добрый путь.
Да придётся, Ваша Робость,
в бездну, в глубину…
А минуешь эту пропасть,
и ещё одну,
и ещё одну похлеще -
вот и угодил:
загуляешь в райской чаще,
да опять один -
исключение из правил:
сам с собой играй!
Всех вокруг переупрямил:
вот тебе твой рай.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
1993–1996
Я не знаю, зачем произносится День Восьмой
и что делать мне в День Восьмой, что мне петь, что есть.
И посею я в землю разорванное письмо -
на клочки разорванное письмо я посею здесь.
Время сеять письма, разорванные на клочки,
время сеять буквы – и сеять их только тут,
эти полуживые окружности и крючки
время сеять тут и думать, что прорастут.
Вышел сеятель сеять, и сеять, и думать, что -
что попало, и что придётся, и что почём.
И в руках у него было сумрачное решето,
и висело облако, как в учебнике, над плечом.
А потом, сразу вслед за облаком, приходил
полоумный март – и угадывались в ростках
двадцать опер, пятнадцать баллад и ещё один
то ли вальс, то ли марш с безрассудным флажком в руках.
На пустынной окраине безутешного сентября,
где давно ничего не родится ни так ни сяк,
ты позволь мне вырастить этот сад для тебя -
весь в чернилах, и весь в потёках, и весь в слезах.
Т. И. Матвеевой
1
Эпоха дыма по тысяче за кольцо
в полуподвале с античными головами.
Мы лучше многих умели играть в серсо
в полуподвале, где мы дневали и ночевали.
Как называлось то, что всех нас свело?
Никак… ну, скажем, дымок, но дымок не имя.
И он удалялся сквозь выбитое стекло -
других морочить или играть с другими.
Мерцала в чашке сумрачная звезда,
смерзалась
но было весело рушить своё тогда
и строить завтра из кубиков шоколада.
Вот так и прожили жизнь неизвестно чью,
счета остались, расходные книги, чеки…
Зима дымилась – не помню в каком краю,
и кофе Jacky – не помню в каком веке.
2
При умирающем на глазах дирижёре
в гулких залах аварийного сентября
мы собрались, чтобы сыграть в форс-мажоре
всем известную пьесу исключительно для себя.
Мы почти не смотрели в истлевшие ноты -
мы из свежего воздуха ткали этот мотив,
и летали по воздуху рукописи и банкноты,
птицы, листья и звёзды – восхитительный коллектив.
А когда ураган, притаившийся в сводах старинных,
рухнул сверху и всё это смял и стёр,
мы остались играть под обломками, на руинах
совершенно новую пьесу в тональности форс-мажор.
Что за грустную тему – Шильонского узника -
затянуло внезапно в нашу ветхую сеть,
где шуршала над залом бумажная музыка -
и бумажная музыка не умела взлететь,
где простая мелодия чёта и нечета
увлекла опекаемый музами зал -
и маячила в форточке голая веточка
(и могла бы взлететь, да Бог крыльев не дал)!
А когда уже лектор положил свою дудочку
на старинное дерево стольких сразу веков,
оказалось, что истина – просто нищая дурочка,
у которой есть песенка из одних лоскутков.
Ничем отродясь не владея
из прелестей этой земли,
моя дорогая идея,
я тут без тебя на мели!
Так-так… времена не из лучших:
не знаю, подняться ли над!
Но сто пятьдесят безделушек
теперь нас уже не пленят.
Ну, что там у Вас, извините?
Подвеска – стеклянная чушь,
бубенчик на тоненькой нити,
трезвоном пугающий глушь,
почёт, перевитый бечёвкой,
и страсть на крючке золотом,
какая-то дама с ночёвкой,
ручные слова не о том?
И – в тысячный раз – холодея,
раскачиваюсь на краю,
но вновь дорогая идея
по душу летит по мою.
Так поздно, что почти в такую рань
уже не засыпают, друг сердечный.
И ты восстань и говори, что – янь,
но также инь, а после снова янь
и снова инь – и дальше, дальше, дальше…
Китайство хитроумное, когда
ты наконец оставишь нас в покое,