Зеленая звезда (Человеком быть, это трудно)
Шрифт:
Незаметно стемнело. Издали послышался крик мальчика-подпаска: «Кур-курей». Раз-другой залаяла, захлебываясь, собака, и снова стало тихо. Ночь, волшебная, умиротворяющая ночь растекалась над кишлаком. Однако не в пример тем недавним, прошлым ночам эта совсем не радовала Абдуллу. Перед его глазами стояла бледная Гюльчехра в траурном платье, гроб, накрытый красным бархатом. «Что теперь делать бедной девушке? — думал он, — Гюльчехра должна теперь бежать из Мингбулака, бежать от своего горя. Зачем ей теперь этот кишлак?» Для нее лучше будет, если уедет, если уедет вместе с ним в Ленинград. Она может поступить в другой институт, не обязательно в физический. Это не имеет никакого значения, они будут в одном городе, этого достаточно. Но сможет ли
Занятый этими мыслями, Абдулла и не заметил, как очутился возле самой плотины. Он оглянулся назад, на кишлак. Светились всего три-четыре окна. Остальные дома тонули во тьме. «И Гюльчехра не спит, — подумал Абдулла. — Хоть бы поспала часок. Что она сейчас делает? Плачет, наверно».
Он вздохнул и поднялся по цементным ступенькам. Если бы он сейчас увидел ее, то нашел бы самые лучшие душевные слова, он бы утешил ее. «Не печалься, Гюльчехра, — сказал бы он. — Всем суждено умереть. Конечно, Саодат-апа ушла преждевременно. Она могла бы еще долго жить. Могла бы сидеть во главе стола на твоей… на нашей свадьбе. Но что поделаешь? Изменить ничего нельзя. Не плачь, слезы теперь бесполезны. Больше не надо себя мучить…»
Внезапно Абдулла уловил звук чьих-то шагов. Сердце его сильно забилось. Шаги приближались.
— Гюльчехра!.. — позвал он. — Гюльчехра, это ты?
— Я, — послышался глухой голос. — Я…
Абдулла побежал ей навстречу:
— Гюльчехра…
Девушка стояла, опустив руки. Он взял ее за плечи, притянул к себе. Гюльчехра дрожала всем телом.
— Не надо, Гюльчехра, не надо…
Однако этими словами он только подлил масла в огонь. Девушка заплакала навзрыд. Больше Абдулла уже ничего не говорил, он только крепко прижимал ее к груди. А потом вынул платок и стал вытирать ей слезы, как маленькой.
Через некоторое время Гюльчехра перестала всхлипывать.
— Вот, — сказала она слабым голосом. — Одна я осталась. Похоронили маму… Не знаю, как это я переживу… Абдулла, теперь все кончено. Я не могу бросить отца, Алишера — он ведь еще ребенок. Их надо кормить, готовить, стирать… Я не смогу поехать в Ташкент, — И девушка снова зарыдала.
Никаких мыслей не было у Абдуллы, кроме одной: как бы ее успокоить.
— Ничего, — сказал он, — ничего. Мы будем переписываться. Я буду приезжать сюда на каникулы.
Абдулла вымолвил это и понял, что разговор о Ленинграде сейчас не к месту. И так хватит огорчений.
— Я приеду, Гюльчехра, приеду! Ты меня слышишь?
— Слышу… — тихо ответила девушка.
— Больше не будешь плакать, ладно?
— Не буду… — покорно ответила она. — Я… Я тебя люблю.
— Я тоже, — сказал Абдулла, прижимая ее к груди. — Я тоже тебя люблю.
«Разве можно не любить такую девушку? — думал он про себя. — Родная моя Гюльчехра, только ты успокойся. Я приеду, я обязательно приеду».
15
Письмо, которое он послал ей из Ленинграда, было в таком же духе. «Дорогая моя Гюльчехра, — писал он, — Ты, наверное, удивишься, получив это письмо. Это вполне естественно. В последнюю нашу встречу я многое хотел тебе сказать. К сожалению, не было возможности это сделать. Ты была в таком состоянии, горе так придавило тебя, что ты могла меня не понять, неправильно понять. Так и остались мои слова невысказанными. А я хотел посоветоваться с тобой. И вот теперь, через два месяца, я пишу тебе это письмо в надежде, что горе твое немного улеглось, что ты теперь сможешь меня выслушать.
Ты помнишь, Гюльчехра, как в нашем яблоневом саду ты сказала мне, что через год сможешь приехать в Ташкент. Я тогда очень обрадовался. Я был просто вне себя от радости оттого, что через год мы будем вместе, что будем учиться вместе. Однако, возвратившись домой, я получил странное и неожиданное предложение. Один хороший знакомый моего отца — профессор Курбанов — приходил к нам и сказал, что в Ленинграде открыт новый институт и что если я согласен, то смогу там учиться. Я, конечно, не согласился. Ты будешь в Ташкенте, а я в Ленинграде — это меня никак не устраивало. Потом мне пришла в голову мысль: если тебя отпустят в Ташкент, то почему не могут отпустить и в Ленинград? Эта мысль показалась мне очень удачной. Несмотря на это, я все равно хотел с тобой посоветоваться, специально для этого приехать в Мингбулак. Вот тут-то и получили мы от дяди нерадостную весть. Я очень переживал. В тот же день мы с матерью отправились в путь. А когда увидел тебя в Мингбулаке, не мог ничего сказать, язык не повернулся. Гюльчехра, родная, на тебя больно было смотреть. Я боялся, горе тебя убьет… Я-то хотел бы, чтобы ты всегда радовалась. Увы, это невозможно. Не знаю, как ты сейчас себя чувствуешь. Успокоилась ли хоть немного? Неужели никогда не заживет твоя рана? Знаешь, смерть у каждого стоит за плечами. Ты уже давно слышала от врачей о тяжелой болезни матери. Не плачь, Гюльчехра, теперь горю не поможешь. Слезами своими, муками ты не сможешь вернуть мать. Эти слова я хотел произнести тогда на плотине. Но никакие утешения в тот вечер тебе бы не помогли.
Гюльчехра, ты тогда сказала:
— Вот теперь я осталась одна.
Нет, это не так. Ты не одна. Если ты хоть немного любишь меня, верь моим словам. Я всегда буду вместе с тобой, никогда не оставлю тебя одну.
Вот уже полтора месяца я живу в Ленинграде. Институт наш, оказывается, один из самых больших институтов в стране. И я не сделал ошибки, приехав сюда учиться. Занимаюсь я много. Времени не хватает. Наше общежитие стоит на набережной Невы. Живем мы вчетвером в одной комнате. Но мне кажется, я все время думаю о тебе. Пройдет зима, весна, наступит лето, и мы встретимся. Мысли мои только об этом. Гюльчехра, все же как ты думаешь, ведь нет никакой разницы от того, в Ленинграде я или в Ташкенте? Не правда ли? Только письма идут немного дольше. А на каникулы я непременно буду приезжать в Мингбулак. Буду приезжать каждый год. Вот увидишь. Если бы я остался в Ташкенте, было бы то же самое. И все-таки я считаю себя виноватым, что не сказал тебе об этом перед отъездом. Поэтому прошу: прости меня, Гюльчехра. Где бы я ни был, всегда я буду думать о тебе, мечтать о том, как я тебя увижу. А ты, Гюльчехра? Часто ли вспоминаешь обо мне? Если б так было! Я бы тогда чувствовал себя счастливым.
Гюльчехра, на этом заканчиваю письмо. С нетерпением жду ответа. Абдулла».
Не прошло и двух недель, как он получил ответ. Письмо было очень короткое. «Здравствуй, Абдулла, — писала ему девушка. — Получила твое письмо и очень обрадовалась. Спасибо. Я не огорчаюсь из-за твоей поездки в Ленинград. Зачем мне огорчаться? Конечно, было бы хорошо, если бы и я поехала. Но это, ты сам понимаешь, Абдулла, невозможно. Заботы по дому теперь целиком легли на меня. Все же я поступила учиться. Сдала документы на заочное отделение политехнического института. Так будет лучше. До свидания. Пиши почаще. С горячим приветом, Гюльчехра».
Прочитав это письмо, Абдулла понял, что Гюльчехра любит его по-прежнему, и совершенно успокоился. Отношения его с Саярой не пошли дальше того, что было в Ташкенте. Ему нравилось смотреть на нее, но это ведь ничего не доказывало. Саяра была неизменно по-дружески приветлива с ним, но так же относилась она и ко многим своим знакомым. Большую часть своего свободного времени Саяра посвящала музыке — ходила на концерты в консерваторию.
Абдулла же как будто и не знал, что такое свободное время. Он с удивлением обнаружил, что по своим способностям он, к сожалению, не превосходит некоторых других студентов на своем курсе, например того же Пулата. Абдулла же хотел быть первым. Он был первым в школе, будет первым и здесь, в институте. И вот, просиживая целыми вечерами в институтской библиотеке, он, как говорили его соседи по общежитию, «повышал свой уровень», «вгрызался в науку». Прилежания Абдулле было не занимать. Скоро он стал одним из лучших студентов на курсе. Турсунали-ака радовался его успехам.