Зеленые горы и белые облака
Шрифт:
Над этой карнавальной мизансценой на экране возник Леонтий, живой, с белой бородой, в красной шубе и шапке, отороченной белой ватой, а с ним Топтыгин и Огурец. В последний раз - втроем - они вышли на сцену и поклонились.
Еще минуту или две на экране оставалось сияющее лицо Леонтия, словно из того, неведомого нам уже измерения он услышал наши аплодисменты.
– После тяжелой продолжительной болезни... скончался...
– начал панихиду дежурный распорядитель.
– Кто хочет проститься...
– И он показал на микрофон.
Тут к изголовью Леонтия с корзинкой роз приблизилась девушка, хотя, если называть вещи своими именами, она выскочила из толпы, как черт из таберки.
– Он не болел! Он сгорел!.. Мгновенно! Мы не успели опомниться!
– Она вдохнула и задержала дыхание, будто ей не хватало воздуха.
– Не знаю, Леонтий Сергеич нас полюбил или нет... А мы, актеры театра "Апарте", его на всю жизнь полюбили!..
– Это Инга?
– я тихо спросила у Сонечки, она кивнула.
Тогда я вышла к микрофону и произнесла - на весь театр, а может, и на весь мир:
– Конечно, он вас полюбил. Буквально на прошлой неделе он мне звонил, говорил, что вы потрясающая актриса, что вас ждет великое будущее, и звал меня к вам на спектакль. Но я его не услышала.
Я опустила голову: ковровое покрытие сцены сплошь было исцарапано медвежьими когтями.
На кладбище, когда бросали горсти земли на крышку гроба, Инга отломила от стебля и бросила вниз головку гвоздики. Цветок быстро засыпало землей.
Меня тянуло к ней. Я как-то непроизвольно держала ее в поле зрения. И вдруг решила подойти и сказать:
– Когда ваш спектакль? Я приду.
Но остановила себя. Это было бы слишком драматургично.
Она сама подошла, когда мы возвращались к автобусам.
– Ну, вы приходите на спектакль.
– Нарисуйте, как дойти.
– Я дала ей блокнотик, она по-детски нарисовала кривые арбатские переулки и подворотню, где приютился театр "Апарте".
– Правда, у нас заканчивается сезон, - сказала она.
– Та пьеса, в которой работал Леонтий Сергеич, теперь будет только в сентябре. Я просила отменить сегодня спектакль, но билеты распроданы - придется играть. Не представляю, как получится... Мне пора идти. У меня там сложный грим.
Я говорю:
– А можно - с вами?
Я вдруг поняла, что если не увяжусь за Ингой сейчас, то никогда уж не приду, потеряюсь в переулках, сколько мне ни рисуй, заленюсь, отвлекусь. Если не сию минуту, то все.
Мы ехали в битком набитом метро. Она говорила:
– Сегодня как раз Леонтий Сергеич с Соней собирались прийти. Я его предупредила, что там только первые десять минут - детям до шестнадцати. Дальше полный порядок. "Обязательно приду, - он ответил.
– Какую бы оргию ты ни учинила. А поднимется температура - сбегу из больницы!"
Когда мы попросили помочь нам со зверьем, - она рассказывала мне в переполненном вагоне, - то сразу его предупредили, что у нас с деньгами - не густо. Он ответил: "Мне так нравится ваш театр, я могу и бесплатно поработать".
...И там есть такая сцена, - улыбалась Инга, - я лежу на диване, а пес должен подбежать и лизнуть меня в лицо. А он не хотел ни подбегать, ни лизаться! Тогда Леонтий Сергеич придумал - чтобы у меня в руке под щекой был зажат кусочек мяса. С тех пор пудель мчится ко мне на всех парах и это мясо выбирает из руки!.. А всем кажется, что он лижет меня в лицо от избытка чувств!..
В присутствии Леонтия Сергеича...
– она говорила, шагая по Арбату, ныряя в подворотню.
– И пудель и кролик работали с ужасным энтузиазмом! Леонтий Сергеич всегда оставался до конца спектакля. В конце он переодевался в костюм дедушки Дурова и выходил со зверями на поклон. Я его прошу: "Не переодевайтесь!" Только выйти и поклониться! А он устраивал целый спектакль в спектакле. Зато какие аплодисменты были ему наградой!.. Наверное, он хотел, чтобы вы это все увидели.
Мы погрузились в полутьму подъезда ("Осторожно, тут лестница!"), вход, фойе, коридор, гардероб "Апарте" оказались довольно обшарпанными. Инга подождала, пока мне дадут контрамарку, и молча, удалилась. Меня это чуточку удивило. Ни слова не говоря, повернулась и исчезла. Вроде бы не в ее духе: сумрачно как-то, неприветливо.
А у них театр - ни буфета, ничего. Негде время скоротать. До спектакля час с лишним. Даже еще номерки в гардеробе не развесили.
Я отправилась в бар на соседнюю улицу, взяла кофе, бутерброд, открываю программку и вижу: "Сахалинская жена". УБОЙная комедия. Продолжительность три часа".
Ну, думаю, пиши пропало! И уже тихонько спрашиваю: зачем пошла? Зачем? Зачем? Даже не поинтересовалась, какая пьеса.
Ладно, уговариваю себя, без паники. Уйду после первого действия.
А неудобно теперь уходить! Сама напросилась - будешь три часа сидеть, вежливо улыбаться, пока щеки не задеревенеют!.. На дух не переношу театральные комедии!
Смотрю дальше: где ж моя Инга? Статная красавица с двумя младенцами явно не она, остальные мужики. Может, вот это пугало? Нет, какой-то чумазый старик.
Угрюмо побрела я обратно к себе в подворотню. Туда стали подтягиваться зрители - сплошь старшеклассники. Мы долго торчали в предбаннике, сидели на банкетках, болтали ногами, как в деревенском клубе, томительно ожидая приглашения.
Наконец разрешили войти. Маленький зрительный зал, человек на сто. У меня почетное место - в середине первого ряда. Ой, не встать, не уйти незаметно, если будет совсем невмоготу, подумала я с тоской.
И вдруг замечаю, что прямо передо мной на полу сидит чучело в замусоленном платке, физиономия в саже, эдакая старая вобла сушеная, склонилась над жестяным чаном. Жжет ленточки бумажные, глаза прикрыла, раскачивается, что-то бормочет - сонная, пьяная:
– А-ай-я-я-я-я-я-я-ай!
– медленно, как глубоководная рыба со дна, начала всплывать из ее реликтовых недр - то ли песня, то ли шаманское камлание.
– Я-а-а-на-ой-ёой-ёй... Ма-а-а... Ньо-о-ой-ёй...
– беззубым ртом и впалыми щеками выводила она, почесываясь.
– М-ма-а-а-я-а-о-о, - заклокотало в горле и оборвалось птичьим клекотом.