Зеленые млыны
Шрифт:
Старший конюх — высокий пост, и Явтушок занимал бы его, может, и до самой смерти, верь он до конца, что колхозы — дело прочное, а не времянка. Но каждое утро у него было такое чувство, что он идет в конюшню последний раз. Чувство это нарождалось и росг ло по утрам, когда Варивон Ткачук, новый председатель, присланный из Глинска, раздавал вместе с бригадирами наряды — беготня, крик, гам, — а потом все приходило в норму, в этом утреннем хаосе верх брал порядок: колхоз продолжал существовать, и власти не делали никаких заявлений, нигде не возникало и намека на то, чего так ждал Явтушок. А он выискивал эти намеки в газетах каждый день, когда вавилонский почтальон Протасик, этот великий марафонец, приносил из Глинска свежую почту.
Начальник «почт и телеграфов» Харитон Тапочка настойчиво требовал оснастить Протасика подводой, но телеги свободной не было, а сесть верхом на лошадь Протасик не отважился бы даже по приказу самого Тапочки и потому носил почту пешком, всякий день преодолевая больше тридцати километров (в Глинск и назад), из за чего запаздывал с разными
И все же Явтушок есть Явтушок, его одним хлебом не угомонишь, ему подавай либо райскую жизнь, либо собственную землю, на которой рабство было бы ему милей свободы. А тут еще Фабиан с этим своим древним Вавилоном, который будто бы погубила роскошь. То ли он вычитал где то, то ли сам выдумал, что в роскоши доблести никакой. Дома у Фабиана холодище, и он чуть ли не каждый вечер приходит на конюшню греться. С козлом, в бекеше Бонифация, которая уже на ладан дышит, в заячьей шапке. И все в тех же золотых очках. Залягут на сене, козлик жует жвачку, а Фабиан заводит Явтушку про древний Вавилон, да так, словно там живет и знает каждый вавилонский камешек. Бродят себе по улицам эдакими скифами после египетского или персидского похода, победителями, у которых полные мешки золота; рабынь покупают на одну ночь, на кострах под открытым небом жарят для них молоденьких буйволят, а из медных жбанов льются южные вина — скифы правили тем Вавилоном без малого двадцать восемь лет. Женщин тамошних брали в жены, а вавилонянка — истинное чудо, в ней соединилась кровь множества народов: персов, иудеев, мидян, филистимлян, ну и, ясное дело, самих скифов, да к тому же она не просто женшина, а владелица большого состояния: вавилонянки владели собственностью независимо от собственности мужчин. Потому колхоз и уравнивает женщину с мужчиной: вот это мои трудодни, а вон то — твои. А имущественное равенство означает, что женщина становится независимой, равноправной, может даже мужей менять, как ей заблагорассудится.
Тут Явтушок вскакивает с сена, хватает свой кнут, которым пугает жеребцов на прогулках, и под хохот других конюхов звонко стреляет. «Убил бы свою на месте!» «Ничего, привыкнешь», — утешает его философ. «Чтобы человечество вернулось к старому? Да никогда не бывать тому!» Потом он всю ночь не дает Присе отдыха. А все фантазия. Она разыгрывается после таких рассказов про умерших две тысячи лет назад вавилонских блудниц. И удивляется Явтушок, почему Фабиан ничего такого не фантазирует, вот ушел себе с козлом спать на Татарские валы, а ведь и в нынешнем Вавилоне одиноких баб хоть пруд пруди. Как идти с запруды: Рузя, Яся Болотная, Мальва, Клавдия Опишная (Никодима Опишного прошлый год соломорезка убила), Меланя Калашная — Калашный служит сверхсрочную где то там у самой Маньчжурии, — и пошло, и пошло… Но, конечно, наивысшей похвалы заслуживает Клавдия Опишная — стройная, лицо красивое, а руки такие пухленькие, теплые, что когда она обняла Явтушка весной (он вспахал ей огород), так он чуть не сомлел в ее объятиях. Прежде он никогда не думал, что может нравиться женщинам. Зимой ему нет причины податься к Клавдии Опишной. А весной, может, снова вспашет ей огород… Плуг найдется, а лошади все под ним. Но родные детки сместили его с должности старшего конюха. Незадолго до этого пропал из конюшни его, кнут для жеребцов, и это было для него недоброй приметой. Кнут никудышный, веревочный, только и проку, что стрелял звонко. Потом пропали два фонаря «летучая мышь», а за ними и сам старший конюх… Впрочем, это все из области мистики, а реальные события развивались совершенно нормально, если учесть влияние Явтушка на детей.
Вот как они развивались эти. на первый взгляд вроде бы и незначительные события. В Вавилон прибыло к уборке несколько сноповязалок. Явтушок не мог налюбоваться ими, пока они стояли во дворе и смущали его душу единоличника своим совершенством и в особенности своей окраской. Сами зеленые, дышла красные, а крылья голубые с желтыми грабельками — так и хотелось взять это крыло в руки и расчесать им себе волосы, которые до сих пор обходились Присиным сильно поредевшим гребешком. Манильский шпагат для сноповязалок прибыл с некоторым запозданием, а когда все же прибыл, его мотки произвели на Явтушка не меньшее впечатление, чем сами сноповязалки. Явтушок не поверил своим глазам, когда сноповязалки, заряженные шпагатом, начали сбрасывать со своих столов готовые снопы, связанные так крепко, как ни одна из вавилонянок не связала бы их с помощью перевясла. И тут Явтушку пришло в голову запастись шпагатом на тот случай, если колхоз когда-нибудь распадется и одна из машин (а их было целых пять) окажется у него на дворе. Готовые снопы складывали в копны не сразу из под машины, а через день два, чтобы дать им просохнуть. Этим Явтушок и воспользовался, роздал своим ребятишкам ножи (когда то он наточил их для очистки свеклы) и, дождавшись ночи, вышел со всей оравой на поле брани. Снопы лежали, озаренные луной, как убитые солдаты, — все поле было усеяно ими. Явтушок повел своих маленьких мародеров в самую гущу, где
Зимой сноповязалки снова привлекли внимание Явтушка, но уже с другой стороны. В Вавилон в ту зиму пришла мода на лыжи, на изготовление лыж годилось все, что можно распаривать в котле и загибать. И тут Явтушку вспомнились крылья сноповязалок, стоявших рядком под навесом. Он проник туда, убедился, что крылья буковые, из каждого крыла можно сделать лыжу, и занялся этим, не теряя времени. Изготовил на пробу первую пару, сам съехал на них и лихо шлепнулся на пруду. Последнее, разумеется, не помешало ему открыть в хате мастерскую по изготовлению лыж. Надо было видеть, как он парил доски, с которых не сошла еще заводская краска, как потом тщательно, аккуратно загибал им носы… А когда поставил явтушенят на лыжи, любил стоять у крыльца и смотреть на эти свои произведения уже в деле. Таких стремительных льтж, как у Голых, не было в Вавилоне ни у кого. Старшие явтушенята брали на них участие в районных кроссах. И опять никто не раскрыл преступления, только перед следующей жатвой, когда кинулись к сноповязалкам, обнаружили, что они без крыльев, все до одной. Варивон Ткачук так разволновался, что бедняге стало плохо, его уложили под навесом, расстегнули ворот рубахи и привели в сознание водой, принесенной из кузницы (там Павлюки держали воду для закалки лемехов и кос), а Явтушок, тоже очутившийся под навесом, бегал от одной сноповязалки к другой и вовсю поносил преступника: «А, чтоб ему руки оторвало, как он — крылья! Ка кие крылья были! Как сейчас вижу…» Фабиан потом целый месяц делал в мастерской крылья. Явтушок. заглядывал к мастеру, любовался его работой, а лыжи меж тем рассыхались на чердаке у этой хитрой бестии!
— Твоя работа, Явтушок? — спросил Фабиан.
— Крылья? Господь с вами. Не враг же я детям своим, — окончательно обескрылев, взмолился Явтушок и принялся помогать мастеру — тесал зубья из граба (а сырой граб — как железо!).
Разбойничьи налеты Явтушка могли бы безнаказанно продолжаться, если бы Лукьян Соколюк следующей зимой не заметил из своего оконца несколько пар голубых лыж, на которых спускались с горы явтушенята. Цвет лыж напомнил ему крылья сноповязалок. Лукьян встрепенулся, надел полушубок, шапку и вышел к Явтушенятам. Папенька их стоял у крыльца, радовался, глядя, как его детвора развлекается, подбивал младших не бояться смерти, разгоняться с горы так, чтобы перелететь через весь пруд, до самых Чапличей, чье дворянское гнездо за эти годы съехало на самый низ и теперь очутилось под горой (а ведь было когда то на горе — Явтушок хорошо помнит то время). Чаплич — потомственный дворянин, род его перевелся, последнего потомка, Домка, он, Явтушок, отвез на кладбище в голодный год, а род Голых живет и здравствует, мчится с горы и карабкается на гору. Нет, зима — это все-таки диво, звуки ее услаждают слух какой то непостижимой музыкой, веселят душу…
И тут, откуда ни возьмись, Лукьян Соколюк, пред сельсовета.
— Добрый день, Явтуша…
— День добрый, председатель. Стою вот — и душа радуется. За сыновей, лихоманка его забери! Жаль только, что твоего меж ними нету… Хе хе хе…
— Как же нету? Вон он, на санках.
— Нет, я говорю про Михаська. Среднего. Того, что помер. Слабенький был, вот и пошел в ангелы. Служит господу богу. Признайся, ведь твой был?.. Дело давнее, и зла я не держу…
— Смешной вы, Явтуша. Разве в этом признаются?.. Пусть бы даже и так. Вон моя Даринка второго младенчика принесла, может, и не от меня, да кто об этом знает, кроме нее? А отец я. И законный.
— Это бог тебя покарал за мою Присю. Хе хе хе!
— Если даже так, то не бог, а судьба, — засмеялся председатель.
— Да это уж все равно, кто…
Когда Ясько поднялся к самой хате, Лукьян подозвал его к себе. Снял с него лыжи, взял одну, внимательно осмотрел, нет ли на ней зубцов, потом вернул Яську. Тот надел крепления из сыромятной кожи, полетел вниз, к Чапличам, и тут Явтушок побледнел как полотно. Догадался, зачем пришел Лукьян. Он попробовал замести следы.
— Мастера на все руки. Всё сами… Вон что из ваших вязов понаделали… Режут, тешут, парят, гнут — все сами…
— А крадут тоже сами? — и Лукьян повернулся и пошел от хаты. С таким видом, что у Явтушка не осталось никаких сомнений в его намерениях. Он бросился за Лукьяном, обогнал, стал перед ним.
— Христом богом молю! Не приводи Варивона. Моя работа, моя. Только пощади, Лукьяша! Не позорь перед Вавилоном. Детишки же растут. А ты ведь знаешь Варивона. Он не пощадит. В тюрьму посадит. Деток осиротит.
— Все бы мог простить… Но крылья… Думаешь, я не видел твоих завязок на мешках?:
— Так это же когда было!