Зеленый дом

Крамер Теодор

В Больничном саду

Куст у чугунных больничных ворот позднего полон огня. Я безнадежен, но доктор солжет, чтоб успокоить меня. Впрочем, врачи сотворили добро, не колебались, увы, опухоль снова впихнули в нутро, ровно заштопали швы. Цвел бы да цвел бы подсолнух и мак, длилась бы теплая тишь. Как прилетел ты, воробышек, так, милый, назад улетишь. Сроки исполнятся — канешь во тьму. Грустно тебе, тяжело. Глуп человек: неизвестно к чему рвется, а время — ушло. Счастье, которое в мире цветет, видит ли тот, кто здоров? Очень коричнев гераневый плод, тиссовый — очень багров. Вижу,

как кружатся краски земли в солнце, в дожде, на ветру, вижу курящийся город вдали: в этом году я умру.

Ночное кафе

Стучит рояль в кафе ночном который час подряд. Цветы бумажные кругом, и блюдечки блестят. За ширмами полутемно, свет сумрачен и слеп. Тапер тоскливо пьет вино, хоть денег нет на хлеб. Мерцает никель здесь и там; за столиком втроем сидят дежурные мадам, и пудрятся тайком, и губы мажут заодно, и вид их так нелеп — мадам пока сосут вино, а денег нет на хлеб. В кафе полно свободных мест; случайный гость зашел: он, чавкая, печенье ест, кроша его на стол, — боль в голове уже давно молотит, будто цеп… Он тянет липкое вино, хоть денег нет на хлеб.

Поздняя песнь

Тропки осенние в росах, клонится год к забытью, глажу иззубренный посох, позднюю песню пою; знаю, что всеми покинут, так что в собратья беру угли, которые стынут, и дерева на ветру. Сорваны все оболочки, горьких утрат не сочту; там, где кончаются строчки, вижу одну пустоту. Ибо истают и сгинут — лишь доиграю игру — угли, которые стынут, и дерева на ветру. Родиной сброшен со счета, в чуждом забытый краю, всё же пою для чего-то, всё же кому-то пою: знаю, меня не отринут, знаю, послужат добру угли, которые стынут, и дерева на ветру.

Осенние ветры уныло

Осенние ветры уныло вздыхают, по сучьям хлеща, крошатся плоды чернобыла, взметаются споры хвоща, вращает затылком подсолнух в тяжелых налетах росы, и воздух разносит на волнах последнюю песню косы. Дрозды средь желтеющих листьев садятся на гроздья рябин, в проломах дорогу расчистив, ползут сорняки из лощин, молочною пеной туманов до края долина полна, в просторы воздушные канув, от кленов летят семена. Трещат пересохшие стручья, каштан осыпает плоды, дрожит шелковинка паучья над лужей стоялой воды, и в поле пустом и просторном, в приливе осенней тоски, взрываются облачком черным набухшие дождевики.

Кузнечику

Кроха-кузнечик, о чем на меже стрекот разносится твой? Не о подруге ли той, что уже встретить не чаешь живой? Небо висит, как стеклянный колпак, ужас и тьма в вышине, — тайну открой: не от страха ли так громко стрекочешь в стерне? Кроха-кузнечик, как жизнь коротка! Видишь, пожухли ростки, видишь, дрожать начинает рука, видишь, седеют виски. Душу напевом своим не трави! Видимо, сроки пришли: о, погрузиться бы в лоно любви или же в лоно земли. Кроха-кузнечик, среди тишины не умолкай, стрекочи, небо и зной на двоих нам даны в этой огромной ночи. Полон особенной прелести мрак, сладко брести по жнивью. Может, услышит хоть кто-нибудь, как я напоследок пою.

Сколько жить еще…

Сколько

жить еще — Бог весть, но, похоже, очень мало. То ли мне совсем не есть, то ль налечь на мед и сало? В кабаках ли дотемна рассуждать о катастрофе иль совсем не пить вина и забыть про черный кофе? Взяться ль за науки впредь, настроением воспрянув, иль в норе своей сидеть и не строить больше планов? Сжечь ли мне, покуда жив, всю стопу моих тетрадок или же начать архив спешно приводить в порядок? То ль не рваться никуда? То ль поездить напоследок? На вопросы — вот беда — я гляжу то так, то эдак. И меня бросает в дрожь: только примешься за дело, только, кажется, начнешь — а уже, глядишь, стемнело.

О черном вине

Ты — пот, что катится со лба, твои пары густы. Тебя не свозят в погреба, не бродишь в бочках ты. Отрада нищих горемык, но им в тебе дано найти забвенья краткий миг, ты, черное вино. Кто раз глотнул тебя в бреду — уже чужак в миру: ему — пылать на холоду, и замерзать в жару, и горько всхлипывать, любя: уж так заведено для всех, кто раз испил тебя — ты, черное вино. С тобой сдружившись, ни о чем не думать мог бы я, но знаю — бьет в тебе ключом избыток бытия. Я боя не веду с судьбой, я осознал давно: я счастлив тем, что пьян тобой, ты, черное вино.

И ржавые бороздки

И ржавые бороздки ограды цветника, и катышки известки в сетях у паука, и клен, что крону клонит, — я в мире всё хвалю. Лишь вихрь листву погонит — я сразу во хмелю. Я в мокром каземате не прокляну судьбу, га каменной кровати и в цинковом гробу, мне все предметы служат, и я любой люблю, коль вихрь листву закружит — я сразу во хмелю. Сухой листок на жниве, земли комок сырой, я только тем и вживе, что вижу вас порой; опять язык трепещет, губами шевелю: коль вихрь по листьям хлещет — я сразу во хмелю.

Как мне жаль, что отцветает рапс

Как мне жаль, что отцветает рапс, что до слез не прошибает шнапс, как мне жаль, что нынче лунный серп всё вернее сходит на ущерб; как мне жаль, что старый посох мой позаброшен летом и зимой, что крушины белопенный цвет не рванет мне сердца напослед. Как мне жаль, что час настал такой, как мне жаль, что близится покой, как мне жаль, что скоро в тишине не услышу я, как больно мне.

О барабанах

Одной обечайки, да двух лоскутов, да палочек — хватит вполне, чтоб был барабан немудреный готов, а с ним — и конец тишине: затми же рассудок и дух опали, и пламени кровь уподобь, раскатом глухим то вблизи, то вдали бурли, барабанная дробь! С восторгом, заслышав побудку твою, выходят в атаку полки, солдаты живей маршируют в строю, дружней примыкают штыки. И в джунглях гремит негритянский тамтам, взрывая ночную жару, за духами злыми гонясь по пятам, сородичей клича к костру. Так дождь барабанит впотьмах по стеклу и листья с размаху разит, так пальцами некто стучит по столу и гибелью миру грозит, — гремит барабан, ежечасно знобя того, кто в бездумном пылу в Ничто увлекает других и себя, твердя барабанам хвалу.