Зеленый Генрих
Шрифт:
Я снова покачал головой, так как представил себе долгие месяцы, которых мне еще будет стоить такая затея.
— Господин граф, — сказал я, — даже если эта вещь и удастся мне, она будет не чем иным, как одним из тех символов, в мире которых я, по вашему мнению, обретаюсь, и в данном случае он обойдется мне слишком дорого! Да и ваше собственное великодушие способствовало тому, что я с нетерпением рвусь домой!
— Послушайте, вот что я вам предложу! — возразил он. — Давайте действовать без дальнейшего промедления. Оставьте окончательное решение до утра. Соберитесь в путь завтра пораньше, экипаж будет ожидать вас; и тогда, в соответствии с вашим желанием, я либо довезу вас до ближайшей почтовой станции, где проходит путь на Швейцарию, либо мы вместе отправимся в город, где у меня и без того есть дела, и вы сделаете все покупки, необходимые для вашей работы. Идет?
Я согласился, не сомневаясь, что выберу путь, ведущий на
В этот день мы должны были обедать в так называемом рыцарском зале, — он был расположен в верхнем этаже, и я еще там не бывал. Доротея пришла в библиотеку, чтобы известить нас об этом.
— Зал этот выходит на солнечную сторону, и там так тепло сегодня, — сказала она, — что не нужно топить; можно будет даже открыть окна и наслаждаться чудесным осенним днем.
Я с немым восхищением смотрел на девушку, думая, что сама она похожа на солнечный июньский день. Да и граф залюбовался, глядя на нее и приятно изумленный. Она была в черном атласном платье, шею и грудь ее украшали благородные кружева, в которых тонула нить жемчуга. Сегодня тяжелая масса темных локонов была особенно круто отброшена назад, открывая взору светлые виски, и это придавало всей ее головке выражение какой-то гордой свободы.
— Что это ты так нарядилась? — спросил граф. — Или ждешь гостей, о которых я ничего не знаю?
— Да нет, — ответила она, — мне просто захотелось приодеться в честь такой славной погоды и обеда в рыцарском зале. К тому же я надеюсь порадовать взгляд нашего гостя, господина Лее, разнообразными и яркими впечатлениями; может быть, если он будет продолжать свои записки, он когда-нибудь посвятит полстраницы этой трапезе, а вместе с описанием зала в его книгу проскользнет ненароком и моя скромная особа! Да, кроме того, сегодня и в католическом и протестантском календаре день Нарцисса [206] , а значит, и нам можно предаться сегодня некоторым тщеславным удовольствиям. Не так ли, господин Генрих?
206
Ден ь Нарцисса — 29 октября.
Хотя эта тирада была произнесена с милой улыбкой, в тоне сдержанной серьезности и одновременно приветливой любезности и как будто не таила в себе злого умысла, все же упоминание о Нарциссе показалось мне насмешкой над самолюбованием, которое содержалось в моей рукописи, — мне стало не по себе, и я пожалел, что показал ее. Чем бы ни были вызваны эти колкости, были они осуждением или же просто шуткой, в обоих случаях я чувствовал себя посрамленным и, покраснев, не мог найти слов для ответа. Она не обратила на это внимания и не заметила моего смущения, так что я, видимо, преувеличил серьезность ее намерения уязвить меня.
Рыцарский зал действительно оказался очень пышным и полным праздничной торжественности. По полу расстилался ярко-красный ковер; стены между расписным потолком и темными деревянными панелями выше человеческого роста были увешаны портретами предков. Над черным мраморным камином громоздилось старинное оружие и рыцарские доспехи; другое оружие, более тонкой работы, поблескивало в застекленных шкафах, причем особенно выделялись драгоценные шпаги и мечи, изображения которых можно было узнать на некоторых портретах прежних владельцев. Однако тут были предметы вооружения и более далеких веков, не запечатленных на холсте. Так, небольшой треугольный щит был украшен еле видимым старинным простым гербом, — теперь он был лишь одним из двадцати полей родового герба графа Дитриха, и на его верхнем крае были поставлены четыре украшенных короною шлема, напоминающих петухов на жердочке.
Я не мог удержаться и, переходя от одного предмета к другому, с немалым любопытством разглядывал все эти прекрасные вещи; при этом граф давал мне все объяснения, а Доротея принесла ключи и открыла надежно запертые шкафчики большого буфета, в глубине которых мерцало старинное серебро. В резную обшивку стен тоже были вделаны шкафы, в них лежали рукописи на пергаменте с яркими миниатюрами, много грамот с подвешенными печатями в деревянном или серебряном футлярчике, а то и без всяких футляров, — последние наполовину искрошились. Граф вытащил несколько таких грамот и развернул их; но я не мог их прочесть, — они относились к двенадцатому или даже одиннадцатому веку; то были императорские письма, в которых шла речь о том участке земли, на котором мы находились. Я не мог сдержать своего удивления перед этим обилием древних памятников и воспоминаний: подобного я никогда не видел; граф заметил, что он собрал всю фамильную рухлядь в этом зале — пусть, мол, она продолжает здесь свое существование, не путаясь под ногами у живых, а сам он получает от всего этого лишь среднее удовольствие, не более чем любой
— Мне кажется, — сказал я, — что столь наглядную и вполне ощутимую старину, имеющую прямое отношение к нам самим, нельзя просто отбросить и забыть, надо уметь наслаждаться ею, не допуская в то же время, чтобы она вторгалась в нашу жизнь и мешала ей.
— Да, казалось бы, так; но кто испытал это сам, тот понимает, что иногда груз шести или семи веков может быть утомителен. Я не раз испытывал желание жить в свободном правовом государстве в качестве аристократа по происхождению, причем под словом «аристократ» я, конечно, понимаю человека, возложившего на себя повышенные гражданские обязанности. Но это только мечты, которые по разным причинам неосуществимы, и потому нам, уставшим от бремени дворянского достоинства, остается лишь один выход — когда-нибудь раствориться в великом океане народа. Но и это наталкивается на немалые трудности, — нелегко осуществить такое намерение, если обстоятельства тому не благоприятствуют, — так что и в этом отношении не так просто управлять своей судьбой, как может показаться. Мой отец, который только благодаря своему происхождению оказался кавалерийским офицером, попал в армию революционной Франции, и в России его настигла жалкая гибель. Старший брат, слывший чудаком, отправился в Южную Америку, чтобы начать новую жизнь на свой лад; но там-то он и стал жертвой слепого случая и погиб молодым, ввязавшись в местные распри. О некоей иберийской [207] дворянке, с которой он, по слухам, вступил в брак незадолго до смерти, мы никогда ничего больше не узнали. Теперь я стал владельцем майората [208] , и все это великолепие принадлежит мне, так как я последний в нашем роде. Если б у меня был сын, я уже давно отправился бы с ним в Новый Свет, чтобы погрузиться в целительные воды народной жизни и вернуть свою молодость. Затевать это путешествие одному не стоит труда, к тому же я, в общем, не испытываю недовольства жизнью. Но пойдемте к столу, раз уж нашей даме хочется разыгрывать из себя владетельницу родового замка.
207
Иберийский — испанский (Иберия — прежнее название Пиренейского п олуострова ).
208
Майорат — земельные владения и другая недвижимая собственность, наследуемая старшим сыном (а в случае его преждевременной смерти — старшим из внуков), не подлежащая разделу. Майораты возникли в эпоху феодализма как средство для сосредоточения земель н ых богатств в руках аристократических фамилий.
— Да, хочется! Во всяком случае, мне очень нравится в этом зале, который вызывает священный трепет! — с некоторой надменностью проговорила Доротея, опять смутив меня, так как я не понимал ее новой прихоти и не мог поэтому ни осуждать ее, ни восхищаться ею. Между тем наша беседа в зале действительно казалась торжественной, благодаря сиянию солнца, вливавшемуся в окна, и тонкому аромату изысканных курений, которые жгли здесь перед нашим приходом. Пышные краски, окружавшие нас, стали, казалось, еще ярче и великолепнее.
После того как мы провели некоторое время в беглой беседе, переходившей с предмета на предмет, Доротея обратилась ко мне с приветливо-снисходительным и все же более или менее равнодушным видом, совсем как светская дама, и сказала:
— Господин Лее, вы ведь тоже не безразличны к своему происхождению и, будучи представителем городского сословия, гордитесь добропорядочностью своих родителей, а в начале вашего повествования уверяете, что у вас тоже имеется тридцать два поколения достославных предков, и вы ведь гордитесь ими, даже не зная их имен?
— Конечно, — самодовольно и с кротким упрямством ответил я, — конечно, меня не подобрали на улице.
Тут она вдруг с ликованием захлопала в ладоши, снова став прежней простой и естественной девушкой, и радостно воскликнула:
— Вот я вас и поймала на слове, мой высокорожденный господин! А меня вот в самом деле подобрали на улице!
Я опешил и глядел на нее, недоумевая, что это все означает; а она все так же весело продолжала:
— Да, да, сударь, строгий хранитель безукоризненного происхождения! Я самый настоящий найденыш, и зовут меня Дортхен Шенфунд [209] , не иначе, — так окрестил меня мой добрый приемный отец!
209
Шенфунд (Sch"onfund — нем.) — буквально: «счастливая находка». — Ред.