Зеленый храм

Базен Эрве

— Если ты станешь в течение всего года отмечать, как падает тень от какого-нибудь дерева, ты в конце концов научишься определять час и время года. Но здесь все более точно. Дай-ка мне клещи, дружок.

Не то же ли самое делал я для детей в течение двадцати лет, рисуя на стене школы? Известно, что, зафиксировав гномон, надо наклонить его таким образом, чтобы он составил со стеной дополнительный угол местной широты. Так как мы живем на сорок восьмой параллели, угол равен для нас сорока двум градусам (девяносто минус сорок восемь). Остается только отклонить гномон в том же северном направлении, что и подвешенную к нему нитку с грузом, чтобы она была параллельна земной оси. Тень от него сможет изменяться в длину, не меняя

направления. Так как эта работа, выше понимания Леонара, заканчивалась с помощью транспортира и всяких мелких инструментов, извлеченных по просьбе Леонара из моего железного ящика с двумя отделениями, изобретатель заметил меня и окликнул:

— Вы видели? Нам остается только дожидаться солнцестояния двадцать первого числа, чтобы отметить кистью часы, если будет ясная погода.

— Тем более что будут звонить часы на колокольне! — заметил я простодушно, закрывая окно.

Можно было с уверенностью сказать, что это мастер на все руки. Я уже видел, как он затачивал лопасть на мельничном жернове: не делая зазубрин и так, чтобs не было синевы. Я слышал, как он считал, а я в это время наполнял землею с вересковой пустоши противоизвестковый ров, чтобы посадить рододендрон: «Четырнадцать лопат на тачку, четырнадцать тачек на кубический метр», — словно он был мастером на стройке.

Но он не смог бы работать только руками, только головой. Поначалу меня ввела в заблуждение его осанка. Его манера держать себя и сейчас иногда ставит меня в тупик. Несгибаемый человек. Никогда не положит ногу на ногу. Сидя, он не скрещивает ступни.

— Он как накрахмаленный, — говорит Клер. Однако ему не чуждо чувство юмора: если даже

иногда он хочет заставить себя слушать, случается, что он попросту дурачится. За двадцать дней нельзя глубоко узнать человека, даже если он ваш сотрапезник. Но можно представить себе, чем он не является. Наш гость, хоть с виду и серьезный, не производит впечатления отчаявшегося. Присутствия духа он не потерял. Во всяком случае, у него нет амнезии, о которой говорила мадам Салуинэ. Широта его познаний, его удивительная музыкальная память свидетельствуют об обратном. Это не тот человек, что ищет себя, скорее он себя изобретает, после того как отказался от себя такого, каким был. Он умерен в еде, пьет только воду, ест салат без масла и уксуса, не притрагивается ни к пирожным, ни к другим сладостям. И не смотрится в зеркало, словно он решил не узнавать себя такого, каким был; когда он проходит мимо зеркала в передней, он отворачивается. Он не слишком велеречив. Но его молчание не отталкивает, а, наоборот, притягивает и, сознательно прерываемое, придает еще больше веса тому, что он говорит. В нем смирения не больше, чем тщеславия (по виду), и он, конечно, не страдает комплексом сфинкса, в чем его заподозрил хроникер из «Пуэн де вю». Он, по всему, лишен честолюбия, он не прикидывает, как лучше, и не заботится о завтрашнем дне; он сдержан, он неусыпно следит за собой, он, что правда, то правда, любит держаться в тени.

Я полагаю, любопытство быстро насыщается, поскольку его удовлетворяют, и предпочтительнее, чтобы наш друг стал человеком без имени нашей деревни, как Беррон — однорукий человек нашей деревни, а Мерендо — колченогий человек нашей деревни; а потому я попытался выводить нашего друга на улицу для коротких прогулок, имеющих целью его перевоспитание. Но мне пришлось от них отказаться. На улице, под взглядами соседей, его торс становился неподвижным, как у статуи, и ноги, неся на себе тяжесть всего тела, путались в тростях, — он только что не падал, а вот на дорожке скромной садовой аллейки он двигался совершенно свободно, как человек выздоравливающий.

Он не придает, — на это указывает все, — никакого значения собственности, если только речь не идет о самом насущном, и его участие к Леонару, свидетелями которого мы сейчас были, говорит о том, что для него большая радость сравняться

с ребенком. Любопытный факт, штрих к его портрету: увидев, что течет кран в умывальнике, он сказал: «Не стоит из-за этого вызывать водопроводчика», — и починил кран сам, но постоянная работа, которая приносила бы доход, его не увлекает: Клер, переплетающей книги, он помогает лишь изредка. Несмотря на трудности передвижения, он ходит туда-сюда: чувствуется, что ему не хватает пространства, ему мешают перегородки, мебель, разные безделушки, ковры, покрывающие паркет, занавески на окнах, светильники на потолке. Он никогда не читает газет, но проявляет интерес к восьми полкам моей библиотеки, где половина книг — по ботанике и зоологии: так, я увидел однажды, как он читает книгу об эволюции моллюсков, американский труд, который, насколько мне известно, никогда не был переведен на французский, и, быть может, его вдохновляли в нем лишь превосходные иллюстрации.

Что касается телевизора, то он не нажимает никогда на его кнопки, не больше, во всяком случае, чем у приемника. Но иногда за час, до того как идти спать, — а время это меняется, — он усаживается вместе с нами перед телевизором. Он даже как-то реагирует. Так, третьего числа в зеленоватом полусумраке «Филипса» я отметил, что он позволил себе подобие аплодисментов, когда стали показывать приезд в Париж ходоков Ларзака; потом он начал хохотать: на маленьком экране появился Луис Эррера Кампинс, новый президент Венесуэлы. Он даже напевал как-то старую песенку времен папаши Лубе, я спросил у него, как она к нему пришла.

Президент важновосседал на заду,который раньшепинал его отец…

Четвертого июля, слушая выступление парижского депутата партии «Объединение французского народа», который требовал открытия домов терпимости, он развеселился. Но он помрачнел, начал теребить бороду и в общем проявил живейший интерес к объявлению о приведении в действие плана розыска за неимением новостей от Алена Кола. Симпатия лесного пустынника распространялась, по всей видимости, на пустынника морского, но с оговоркой.

— Мореплавание в одиночку — это мне понятно, — прошептал он. — Но не состязание…

В другой раз — не помню уж ни в какой день, ни по какому каналу — его привлекли дебаты по поводу вивисекции. Он не переставал поднимать брови; у него это знак явного неодобрения, и в тот момент, когда одна ученая мучительница, выходя из помещения для подопытных животных, призналась, что, дабы не волноваться во время опыта, она вынуждена не индивидуализировать своих собак и не давать им кличек, а называть лишь по номерам, он вскричал:

— Ага!

Ничего конкретного. Что он хотел сказать? «Мне это известно: я Тридцатый у мадам Салуинэ»? Или наоборот: «Если я лишил себя имени, так это для того, чтобы никто не волновался там, откуда я пришел, из-за того, что я с собой сотворил»? Ответить на эти вопросы невозможно. Все, что я могу сказать, — это что другие его замечания, всегда быстрые, как бы нечаянно оброненные и тотчас же подавляемые, свидетельствуют то о полном неприятии, то о глубокой грусти, а то, наоборот, о животной жизненной силе, которая соседствует с горячностью сторонника жизни на природе.

Тут он удивителен. Каждое утро он босиком ходит по росе в саду, чтобы «обрести форму». Он ест яблоко через три дня после того, как погрузит в него два гвоздя: получается одновременно и слабительное и укрепляющее, причем естественное. Он избавил меня от головной боли, не прибегая к аспирину: заставил меня погрузить правую ногу в холодную воду, а левую — в теплую. Он считает, что металл, так же, как кипячение, убивает полезные свойства растений, и вечером он делал мне лекарственный настой в эмалированной кастрюле, не доводя его до полного кипения…