Зеленый луч №3 2018
Шрифт:
Этому зятю они обрадовались, как никому более. У всех их детей уже были большие семьи. Даже старший, пропавший на войне сын оставил после себя трех сыновей. Только вторая дочь, рано овдовевшая, оставшаяся одна с бледненькой тоненькой дочкой, была не пристроена. Она жила с ними, в их доме, всегда была тиха и грустна, временами плаксива. Резко уменьшившееся количество женихов в послевоенное время и возраст ее, основательно переваливший за тридцать, обрекали ее на одинокую жизнь.
Но вот появился мужчина.
– Высокий, статный, – рассказывала
– И голос хороший, – подмечал прадед то, на что прабабка никогда бы внимания не обратила, – хриплый, но мягкий.
– А еще, – прабабка переходила на шепот, – когда никто не видит, ну, то есть когда он думает, что никто не видит, он по ее ладони пальцем водит, вот так…
– Зачем? – испуганно спрашивал прадед.
– Зачем, зачем… Любит потому что… И все-то ты забыл…
Он увез их дочь к себе, на Кавказ. Именно там, среди буйной зелени, что росла так неуемно, что, не помещаясь на равнине, взбиралась даже на горы, и родилась Ирина мать.
Они приехали сюда спустя одиннадцать лет, сбежав от немного сумасшедшего, вечно буянившего мужа той бледненькой тоненькой девушки, бабулиной дочери от первого брака. И остались здесь навсегда.
От тех кавказских предков у Ирины не осталось ничего. Никакой, даже самой ненужной вещицы. Ни одной фотографии. Больше всего ее печалило то, что она не знала, какими они были.
Иногда Виталий бродил по ночам по их крохотной, плохо освещенной кухне. Он натыкался на выступающие на его пути углы тумбочек, столов, стульев… Шаг его сбивался, сбивался ритм только что придуманного, нашептанного самому себе:
– Мои стихи в пожелтевшей тетради стихали, стихали – и вовсе стихли. Обрушились стены, осыпались после всех пыльных бурь, всех песчаных вихрей…Нет, вовсе не ветры разрушили те стены. Сельджуки, монголы, Тамерлан, Сулейман, Кир, Шапор и даже сам Александр Македонский чуть не стерли его любимую страну с лица земли. Пехота, вооруженная луками и стрелами, колесницы, запряженные ослами, защищали эту землю ото всех этих… Защищали не всегда успешно. И потому большая часть ее древних красивейших белых городов лежала теперь под песком. И кто его знает, откопают ли их когда-нибудь… Были еще освободительные движения, восстания, перевороты, какая-то резня, но все это уже мало его интересовало, поскольку было в недостаточно далеком прошлом.
Если она просыпалась раньше него, то его будил грохот тарелок. И, лежа с закрытыми глазами, он представлял, как одна тарелка, распихивая другие своими выпуклостями, пыталась влезть между ними. И эти неритмичные звуки расталкивали ударные и безударные слоги, уже как будто сложившиеся в нем, ломали всю его музыку.
Сегодня они оба проснулись по звону будильника, избежав взаимных претензий и плохого настроения.
Ирина взяла на руки Малюську, которая стала досыпать, уткнувшись немного припухшим личиком ей в плечо. Виталий – две сумки: одну с приготовленными для заговора продуктами, другую – с лакомствами для бабки, поскольку деньгами та не брала. И они двинулись по Советской к дому культуры, молча, чтобы не разбудить спящую дочку.
В ту ночь ей приснился вещий сон. Будто пришла она в гости к той самой Альке Ливановой. И снова стала выведывать у нее все новости. Помнила ведь во сне, что видела ее сегодня по приезде на вокзале, расспрашивала обо всех, все узнала. Но спрашивала, спрашивала – и спросила:
– А Виталька?
– Да ты его увидишь, – отмахнулась Алька.
– Нет. Я его семь лет не видела. Как он? – взмолилась Ирина и даже пару раз встряхнула Альку за плечи.
– Увидишь, увидишь, – пообещала та.
Ирина проснулась.
Бабка жила в старом деревянном доме, так сильно покосившемся, что казалось, будто он вот-вот опрокинется и упадет. Покосились дощатые ступени, покосилась дверь, обитая черным дерматином. Доски, слетевшие с одного гвоздя, висевшие на втором, придавали дому еще более перекошенный вид. Крыша дома была до того низка, что выглядела просевшей. Заходить в этот дом было как-то жутковато.
Бабка назвалась бабой Маней. Она была очень маленькой, худенькой, медлительной.
Она выпроводила Виталия во двор, Ирину с не проснувшейся пока Малюськой усадила в старое кресло. А сама, что-то неразборчиво бормоча себе под нос, не спеша ушла в другую комнату. Обратно вернулась нескоро – с тетрадью, очками и огромным помятым носовым платком. Долго копошилась, раскладывая на столе продукты, освобождая их от целлофана и оберточной бумаги. С трудом сняла крышку с банки, в которую была слита вода, простоявшая всю ночь.
Наконец она уселась, надела очки, пару раз высморкалась и стала листать свою пухлую тетрадь, подхватывая выскальзывающие из ее загадочных глубин оторвавшиеся листочки и вкладывая их обратно.
Еще раз высморкалась и начала читать. Читала она торопливо, невнятно. Поначалу Ирина вслушивалась, но, кроме отдельных слов, ничего не могла разобрать. Одно поняла, что то были слова молитвы, и расслабилась, закрыв глаза. Малюська все еще спала.
Ирина любила гулять по этому городу. Там, откуда она приехала, согласно национальным обычаям, нельзя было строить дома так, чтобы их окна смотрели на улицу. Дома располагали либо внутри двора, либо поворачивали их к улице глухой стеной. Идешь, бывало, по улице вдоль длинных скучных заборов, и так тоскливо становится… То ли дело здесь: можно заглядывать в окна, полуприкрытые занавесками – тюлевыми, кружевными, ситцевыми, уставленные комнатными цветами…