Зеленый луч №3 2018
Шрифт:
Цветок! От кавказских предков ей достался цветок – неколючий кактус. Конечно, это был не тот самый цветок, что красовался в по-кавказски укрытом забором окне ее прабабки. Это был отросток того отростка, который взяли у отростка… Далекий потомок…
У бабы Мани было очень грязно. Какие-то вещи были навалены на сундук, на комод, прямо на пол у кресла. На столе стояли миски с подсохшей едой. К столу ползло такое количество тараканов, какого Ирина еще никогда в жизни не видела… Она снова закрыла глаза.
Ирина проснулась в девять. Вскочила, быстро оделась, на ходу хлебнула заботливо поднесенного ей
Ей предстояло пройти всю улицу Советскую, из конца ее в начало, забрав по дороге Владика, который жил примерно на полпути к Дому культуры.
По ставшей еще более неровной дороге она вышла на Советскую как раз в тот момент, когда туда же с бугра спустился и Виталий. Он проехал мимо нее на велосипеде, смешно покачиваясь и не оглядываясь. Она же, остановившись, не веря своим глазам, долго смотрела ему вслед, пока не спохватилась, что может опоздать. И пошла по улице, по левой стороне ее, так, как ходила когда-то в музыкальную школу. Как и тогда, много лет назад, они встречались на каждом перекрестке. И она уже было твердо решила махнуть рукою на Владика со всеми его смешными человечками… (Хотя нет, ничего она не решала уже. Она просто шла к музыкальной школе в каком-то бездумном и даже бессознательном состоянии.) Как вдруг как раз напротив Владькиного дома посреди ясного жаркого неба полил дождь. Это было как стакан воды в лицо. Это не отрезвило ее, нет. Но почему-то, видимо, опять-таки бессознательно, заставило все же зайти к Владику.
Она уселась на ступеньки крыльца, опустила лицо в ладони и заплакала.
Владик прыгал вокруг нее, гладил ее по голове, по спине, по вздрагивающим плечам и выспрашивал:
– Ира, Ира, ну что случилось? Что же такого случилось, Ирочка? Что-нибудь с бабулей, да?
Ирина мотнула головой.
– А что же тогда? Что? Скажи мне!
– Я только что встретила свою первую любовь.
– И что он сказал?
– Ничего.
– Вот дурак.
Баба Маня встала, взяла одно яйцо, подошла к креслу и стала катать яйцо по Малюськиной головке, потом по ее ладошкам и по ножкам. Малюська проснулась, но не заплакала.
Это яйцо баба Маня отдала Ирине, велев, не оглядываясь и не забрызгав себя, бросить его через плечо на любом пустынном перекрестке. Второе яйцо, как и хлеб, она оставила себе. Все оставшиеся продукты сложила обратно в сумку, наказав кормить и поить ими дочку каждый день.
Ирина поблагодарила, бабка отругала ее, сказав, что благодарить в таком деле нельзя. Они попрощались, уговорившись о следующей встрече, которая должна будет состояться, когда Малюськой будет выпита вся заговоренная вода.
Ирина вышла на крыльцо и увидела, что Виталий, уютно примостившийся на низенькой скамейке, что-то пишет в блокноте. Она знала, если Виталий достал свой блокнот, молчание может продлиться весь день. И они молча пошли домой.
Она долго гадала потом: зачем он преследовал ее? что бы случилось, дойди она до конца? И что подумал он, выехав на очередном перекрестке и не увидев там ее?
Прошло еще семь лет. Каждое лето, на недельку-другую, она приезжала сюда, но не встречала никого, кто мог бы рассказать ей о нем. Никого не встречала. Исчезли даже все собаки, когда-то провожавшие ее в школу и встречавшие ее.
От прадеда по папиной линии ей осталась только ее фамилия. И никаких рассказов, никаких историй. Дед не любил вспоминать своего отца. Рассказывал только, как однажды, неизвестно за что, прадед сильно избил свою собаку, чего, видно, дед так и не смог ему простить.
Сам дед очень любил собак. Они с бабушкой собирали в свой дом всех встретившихся им на пути приблудных. Теперь, когда они умерли, они и снились Ирине не иначе как в окружении огромной стаи разношерстных собак…
Когда в блокноте появилось четыре строчки:
По дороге песчаной, запутанной Разодетые, но разутые Уходили печальные странники, Заболев азиатскими странами… —Виталий надолго задумался. Дальше не писалось. Как же пойдут они разутыми, если под ноги им ляжет раскаленный добела песок? Если змеи и ящерицы станут путаться под ногами? Там, на той волшебной земле, куда он так стремился, росли и полынь, и чертополох, и верблюжья колючка… Там росли и неведомые ему тамариск и эфедра… Кто же посмеет топтать эту загадочную, волшебную эфедру…
Они исправно пили заговоренную воду.
Ирина с особым трепетом, боясь пролить хоть капельку, наливала три столовых ложки в чайную чашку, зачем-то заглядывала туда. И ее лицо, отразившись там, быстро снова скрывалось за краем. И потом, когда Малюська пила воду, Ирина не могла отделаться от всяких глупых мыслей – о том, что ее лицо уже растворилось в воде, и Малюська, выпив воду, станет похожей на нее… или о том, что черты лица ее там, внутри чашки, уже перемешались, и теперь, наоборот, Малюська вырастет на Ирину непохожей… или, самое страшное, мысль о том, что Малюська выпьет все ее морщины…
Малюська почти перестала плакать.
Они учились рисовать. Малюська уже вполне сносно пририсовывала солнечные лучики к нарисованному Ириной солнышку, траву у нарисованного Ириной дома. Рядом с домом Ирина рисовала человечков, «забывая» нарисовать им руки или ноги. Малюська исправляла рисунок, человечки получались либо криворукими, либо кривоногими, но очень забавными.
Другая ее прабабка мучилась неизвестной болезнью. Ноги ее были покрыты язвами. И нестерпимо чесались. Самой почесать их не было никакой возможности – она была уже так стара и так дряхла, что не могла наклоняться. Детям ее все было недосуг. А внукам было строго-настрого запрещено прикасаться к ней, поскольку язвы эти были неизвестного происхождения и существовала опасность заразиться. Прабабка ходила по дому в спущенных до щиколоток чулках в поисках хоть кого-нибудь, кто бы сжалился над нею и почесал ей ноги. Чаще всего это был отец Ирины…
Это началось в тридцать седьмом, после того как ее забрали…
…Постучали, вошли, наследили, взяли под руки и вывели во двор. Она послушно вышла, не попрощавшись ни с кем, молча, рассеянно глядя по сторонам, будто припоминая что-то, что-то очень важное. Потом вспомнила, неожиданно вырвалась из чужих крепких рук и побежала к соседнему дому, крича на бегу: «Луша, Луша, возьми детей к себе!» Но снова была схвачена. И снова ее повели к машине, которая отчего-то была оставлена поодаль от дома. А она кричала на всю улицу: «Луша, возьми детей к себе!» Оглядывалась, а то и вырывалась, высовывалась из машины, крича: «Луша, возьми детей к себе!» Она видела, как выбежала ее сестра Луша, как она прижала к себе ее детей, а самую маленькую взяла на руки, но все равно продолжала кричать: «Луша, возьми детей к себе!»
Конец ознакомительного фрагмента.