Земля чиста, вода светла
Шрифт:
Он встал, нашел ящик, откуда Утеха доставала одежду, нашел, что надо, сорочку и рейтузы. Их так трудно напяливать…
– Да быстрее же ты! – Рокот грохнулся коленями на пол и стал помогать. – Дымом надышался, что ли…
Одна рука Рокота была замотана тряпками, сквозь которые немножко проступили бурые пятна, на щеке – сажа. И пахло от него печкой. Наконец, он вздернул его на ноги и затолкал в платье:
– Все, бежим. Бежим, тебе говорят!!
А стражи ни у выхода, ни в каменных гулких коридорах, ни снаружи в огромном дворе, ни у ворот – не было. И за воротами – никого не было. Только простор, сизые тени и раннее, горькое, душное утро:
– Да что же ты ногами-то не перебираешь, зараза, сдохнуть хочешь? Паршивец!!
За воротами врезало по глазам низкое, почему-то красное солнце. Дым. Страшно. И тошнит.
– …Рокот. Рокот, что такое «брат»?
– Какая теперь разница!
Он хотел вырваться, но Рокот больно треснул по заднице, схватил под мышку и поволок, притиснув к кожаному нагруднику. Почему на Рокоте солдатский нагрудник? Почему пахнет дымом?
– Быстрее, нам надо быстрее!
Чего он так боится? Впереди была лестница вниз, гранитная, широкая, а внизу – все непонятное; бежали какие-то люди… Рокот помчался вниз, почти сразу оступился, схватился рукой за перила – надо успеть вырваться! Он рванулся, выскользнул из-под его руки, упал на коленки – как больно, но тут Рокот поймал его, он снова рванулся – и покатился, свободный, по белым ступеням – и вдруг врезался затылком в твердое…
Темно и больно. Очень темно…
Он пришел в себя от тряски, открыл глаза: серое какое небо. Высокая гора до самых облаков. Елка корявая со скалы свисает, вот-вот грохнется. Небо страшное, плоское. Холодно. Пахнет дымом. А он лежит на пыльном сене в телеге с высокими решетчатыми бортами среди других детей. Мальчики и девочки, маленькие, как он сам. Кто-то спал, кто-то шмыгал носом. Все замурзанные и зареванные. Он потрогал голову сбоку, где так больно, подумал и заревел. Мужик-возница обернулся и показал кулак. Да, понятно. Извините.
Может, убежать?
А дорога мимо горы пустая, и сбоку дороги край в никуда, не видно, глубоко ли. И куда бежать? Обратно к Рокоту? Нужен он ему… Голова как болит.
Мир большой.
А спрятаться некуда.
Низкие, как будто дымные, облака над темно-зелеными, с рыжими пятнами, горами. Ветер горький, пахнет холодной землей и каменной пылью. Пару раз встретились возы с картошкой и свеклой. Возницы смотрели на их телегу, подхлестывали лошадей и – мимо. Наверно, дети тоже что-то вроде картошки? Он закрыл глаза. Уснуть бы, потом проснуться – и Утеха даст оладушков с медом… Он думал, с ним никогда ничего не произойдет. Все приключения в сказках, а он так и будет за высокими стенами сидеть… А оказывается.
В одной деревне с каменными, а то и вовсе вырубленными в горе домиками остановились на площади у колодца, и мужик громко что-то проорал несколько раз, про урожай. Подошли люди, посмотрели на них, ушли. Мужик ждал. Худая, трясущаяся женщина принесла маленького спящего ребенка, совсем младенца, в мешковине вместо одеяла, показала мужику. Тот помотал головой и махнул рукой. Женщина заплакала. Мужик достал кошель и она замолчала. Но мужик вынул только одну монету, предложил ей. Она опять зарыдала, прижала к себе ребенка и ушла. Зато пришла другая, в рваной юбке, привела сразу двоих. Девочку лет пяти и ковыляющего карапуза. Мужик присел и стал внимательно разглядывать детей. За девочку он дал три монеты, а за младшего только одну. Женщина сама посадила детей в телегу, потом что-то спросила у мужика, тот кивнул. Тогда она быстро бросила ведро в колодец, вытащила воды. Мужик дал ей жестяной черпак, и она напоила своих. Постояла – и стала поить всех. Вода была ледяной, но вкусной, стало чуть легче. Женщина сгорбилась и ушла. Мужик спрятал черпак в сено и они поехали дальше.
Горы отступили в сторонку, и вдоль дороги потянулись поля, поля, поля узкими полосками. Сжатые, пустые. В другом городишке мужик купил двух девчонок. В третьем – двух мальчиков и, подумав, толстого младенца. А потом принялся настегивать лошадь, и их затрясло так, что младенец заорал, а его затошнило. Потом младенец от тряски подкатился в своем свертке прямо к нему, уперся горячей головенкой в спину и замолчал. Затошнило сильнее, он еле перемогся – и разглядел впереди, под огромным серым пустым небом что-то странное. Какие-то огромные серебряные капли на земле и большое скопление людей, лошадей, телег. Длинные палки с цветными флажками.
Туда они и приехали. Мужик заплатил стражникам, получил большой жетон на веревке, повесил на шею, стегнул лошадь и въехал за низкий забор; ругаясь и крича, проехал сквозь толпу людей и встал с телегой между других таких же – с кучей мелких несчастных детей на каждой. Младенец опять завозился, заорал и описался – стало горячо и мокро сидеть, и закапало под телегу. Моча быстро остыла, сидеть стало холодно. Мальчишка с ним рядом тоже завозился – подтекло и ему. Младенец орал, но мужик не обращал внимания, а вытянув шею, высматривал что-то поверх толпы, вглядывался в сторону тишины. Там, куда он смотрел, стояла тишина, а толпа вокруг – шумела, но негромко. Взрослые говорили шепотом. Толпа вообще была странной. Все взрослые тащили за собой небольших, не старше его самого, детей или несли младенцев. Те дети, которых волокли в ту сторону, куда смотрел мужик, плакали и вырывались. Взрослые оттуда возвращались одни, смотрели в землю, несли монеты, пряча в одежде, некоторые плакали, некоторые смеялись и хлопали друг друга по плечам.
Постепенно толпа редела. День сваливался к вечеру, из-за туч над горами появилось низкое солнце, но оно не грело, а только мешало разглядеть те огромные серебряные капли, которые он видел, когда подъезжали к торгу. Он положил голову на ноющие руки, лбом на шершавые узлы веревки, закрыл глаза. Надо подумать, что же такое произошло… И больше занимал не мужик, в телеге которого он проснулся таким тупым, как картошка, а тот злой Рокот, чей голос он помнил из прошлого. Зачем он вытащил его из такой хорошей, такой красивой жизни? Отдал мужику? На «Урожай людей»? А Рокот – почему он был в саже? Почему рука была замотана тряпками, он поранился? Дрался с кем-то? Почему, испуганный чем-то насквозь, так ругал и кричал: «Беги, если жить хочешь?» Но он же не убежал, а упал?
И что, теперь тоже надо убегать? Или сидеть и ждать своей судьбы?
Он очнулся, когда мужик тяжело спрыгнул с заскрипевшей телеги. Толпы вокруг не было. Только у соседней повозки стояли люди. Спокойные. Красивые. Несколько важных и еще слуги. Важные были похожи на волшебников из длинных сказок, которые рассказывала Утеха. Вот бы она примчалась, отлупила бы всех, и важных тоже, веником, а его отвязала, схватила бы на руки и утащила домой… А он бы держался за ее шею и ревел… Он шмыгнул носом.
Хозяин соседней повозки поочередно стаскивал мелких пленников на землю и предъявлял волшебникам. Те начинали разглядывать, тыкали иголочкой в палец – дети взвизгивали – и капали кровью на черное стеклышко в странной железной книжке. Потом детей забирали слуги, совали в рот какие-то сладости, а в руки – игрушки. Его затошнило. Зачем спокойным людям замурзанные дети, которые даже своим родителям не нужны, раз они их продают? Голова болела все сильнее.
Соседская телега, опустев, уехала прочь. Мужик встал на колени и ткнулся лбом в землю. А когда ему велели встать, лоб так и остался пыльным. Мужик снял с шеи и протянул слугам волшебников жетон. Потом и вытащил из телеги сидевшего впереди мальчишку. Второй была девочка, маленькая, ей проткнули иголкой крошечный пальчик, а она даже не заплакала, только замерла, как птичка. Ее забрали – служанка в белом подняла на руки и унесла. Он хоть разглядел, куда – в самую большую из серебристых капель. Зачем волшебникам чужие дети… А если они их… едят?