Земля Гай
Шрифт:
— Сама.
Михайловна заварила чай, достала кружки, разлила. Вытащила печенье и конфетки–подушечки. Кузьминична удобно уселась напротив стены, а Михайловна — боком, у окна, и стали пить чай.
— А с кем–то ты? С мужиком своим? — Кузьминична шумно дула на блюдце, а сама между делом, скосив глаза, разглядывала фотографии на стене.
— Да, с Илюшенькой. Возьми вон вареньица. Помер он, помер, уже два десятка годков, как схоронила.
— А у меня мужик–то быв?
— И у тебя был. А как же? Все как у людей было. Да красивый был, зубы — в два ряда. Как песню затянет — все девки его были, а он
Кузьминична заулыбалась.
«Зубы какие–то приплела, — про себя улыбнулась Михайловна. — Откуда там зубы–то у ее мужа: из ссыльных, до женитьбы семь лет здесь, в лагере, по 58-й статье оттарабанил». Обычно, подметив, что у Кузьминичны «беспамятный» день, она особо не волновалась о том, чтобы говорить ей правду. Проще говоря — врала ей, не моргая.
— Или вот сейчас припомнила: была у него жена. Упала с высокого крыльца. Долго–долго катилась — все ступеньки башкой сосчитала!
Впечатлительная Кузьминична безмолвно ахнула.
— Вот–вот. Так вдарилась, што ребеночка потеряла.
— Вконец?..
— Совсем. И больше у нее детей не было. Вот он и переметнулся к тебе. Ах да, она еще окривела на один глаз. А ты такая красавица была, такая красавица — он и не стерпел: фуфайку под мышку и к тебе.
— Это шо ж, он жинку бросил — и ко мне? — испугалась Кузьминична и несколько раз перекрестилась. — Господи–сусе! А тая–то как?
Михайловне немного совестно стало:
— А у нее амнезия случилась. Сиречь, память она потеряла. Все одно не помнила о том, што замужем была, што дитятко ждала. И што окривела только сейчас.
Думала — всегда такая была. Так што не переживай.
— Вот–те на… — Кузьминична озадачилась. — Господи, прости–то меня за все прегрешения вольныя и невольныя, — и еще раз быстро перекрестилась. — Простит, а, как думаешь?
— Допекла ты до печенок уже со своим Господом! Ну на кой ляд ему следить за тобой? Убьешь, украдешь — милиция тебя споймает и накажет, а Бога чего бояться? Он тебя заарестовать не припрется.
— Господи, прости Михайловну за ее слова: она не в своем уме.
— Это я — не в своем уме?! — обиделась Михайловна. — Это ты не в своем уме! У тебя и в молодости ума не было, а сейчас — и подавно! Глаза вылупит и несет ахинею, кляча старая.
— Сама — кляча! Глухая тетеря!
— Лучше глухой быть, чем без памяти. Ну–ка скажи мне, как твоя фамилия?
— Э… — Кузьминична болезненно поморщилась: она не помнила.
— Не помнишь?
Та отвернулась. Губа ее обиженно задрожала: слезы у бабки всегда были близко, наготове.
— Ладно тебе… Ну и хрен с ним, шо не помнишь… А? Кузьминична? Хочешь, я тебе молочка парного принесу?
Михайловна вышла в сени. Вернулась с кринкой.
— Выпей молочка.
Кузьминична послушно взяла чашку.
— Сын у тебя есть. На юге живет, где море.
— А почему же он не со мной живет?
Михайловна уже пожалела, что затронула тему детей. У Кузьминичны действительно был сын. Был да сплыл, как говорится. Как леспромхоз перестал платить зарплату, как начались сокращения — запил. Но жена ему хорошая попалась: собрала вещи, детей, его в охапку — и увезла на Кубань к родственникам. Она ведь, как и он, была из детей тех добровольцев, кто в сороковых–пятидесятых вербовался на дальние северные стройки,
Хотели и мать забрать, да пока обустроились на новом месте, пока работу нашли… А у той болезнь началась — куда она им, больная, нужна была? Так и пропали: не пишут, не приезжают. Михайловна как–то давно еще стянула потихоньку у Кузьминичны все фотографии: не помнить–то оно иногда лучше бывает, сердечку полегче — все меньше печалей носить.
У самой Михайловны детей не было. Со многими бабами, девчонками проработавшими всю войну по лесхозам, не жалея ни здоровья, ни своей женской природы, последняя расквиталась жестоко. Слишком хорошо знала Михайловна, как от тяжелой работы у женщин выпадает матка и ее приходится подвязывать тряпицей.
Но с Кузьминичной легко было переводить разговор на другую тему.
— Сегодня пенсию принесут, — сообщила Михайловна, и Кузьминична враз забыла обо всем:
— Пенсию?..
— Да!
Но Кузьминична не могла сообразить, что в этом особенно радостного для них.
— Ну, пенсию, деньги — не помнишь, зачем нам? — Михайловна даже рассердилась. — Вот полоумная, хоть бы про цель нашу помнила!
— Сама такая!
— Куда поссать идти забывает — а туда же: отвечает!
— А кто Ваське третьего дня вместо трех литров молока двухлитровую банку всучил, а?!
Михайловна обалдела — этого Кузьминична помнить не могла! Однако ж.
— А ты ему сослепу на той неделе больше денег дала, чем следовало!
— А ты всегда его обсчитываешь. Ты людей ненавидишь!
— А ты с молодости — сучка бессердечная! У бабы, потерявшей ребенка, мужика увела!
Кузьминична от последнего аргумента сникла.
— Михайловна, я больше не буду… — совсем потерялась она, хлюпая носом, хныча и жалея себя.
— Чего не будешь–то? — успокаивая, похлопала ее по плечу Михайловна.
— Прости меня, дуру старую, шо ругань завела, а? Совсем с головой худо… — Кузьминична поймала руку Михайловны и прижалась к ней щекой. — А пошто мы разлаялись–то, Михайловна?
Та виновато отвела глаза:
— Да я сама хороша… Пенсия сегодня, говорю; скоро пенсию пойдем получать.
— Пенсия — помню, помню, как не помнить! Я все помню.
Но про их цель она не помнила.
Глава 4
Федька Панасенок стоял во дворе, крепко опершись о черен вил и разглядывая хозяйство: сараи, гараж с «Жигулями», скотный двор, кучу делового горбыля у стены, трактор, Пирата на цепи. Он смотрел и не видел свое добро. Точнее, видел, но не это. Крепкий, не старый еще мужик, он был из тех, кто чувствовал себя хозяином не только своих коров и сараев, но и полей, лесов, рек — всей земли лишь потому, что родился на ней, с детства работал на нее, поливал своим потом, и если уж не оспаривать существование небесного града, куда мы все однажды вернемся, то Федька был уверен, что и там ему давно припасено не самое худшее местечко.