Земля Гай

Мамаева Ирина Леонидовна

Работа кипела. Рыли землянки, корчевали лес, осушали болота, пахали землю. В вагонах привозили лошадей, а лошадям нужны были пастбища, покосы. Не год за годом — месяц за месяцем лес и топи отступали. Строились первые дома, прокладывались пути узкоколейки. И люди по всей стране уже знали, уже ехали: кого также направила партия, кто, едва получив паспорт, бежал из колхозов, от работы «за палочку», от непомерных продуктовых налогов; новая советская молодежь ехала строить светлое будущее.

Ехали со всей страны. Вологодские плотники с окающим говорком, ставившие сруб за двое суток. Новгородцы со своим «ушёдцы–пришёдцы», псковские скобари. Местные, привычные

к лесу низкорослые и беловолосые карелы, по–русски говорившие с ударением на первый слог. С рязанщины ехали женщины с детьми — уставшие, рано начавшие стареть, с характерным ноюще–медлительным говором. Кубанские гарные хлопцы и дивчины с мягким «г», постоянным, всюду вставляемым «же» и казачьими песнями. Белорусы и украинцы, и вовсе плохо говорившие по–русски. Ехали, смешивались между собой и забывали свои диалекты, свои говоры, свои словечки. Строя дома, называя улицы, добывая первые кубометры леса, все уже говорили на одном, понятном для всех языке. И одеты были одинаково: фуфайка рабочая, фуфайка выходная — весь гардероб.

Открывались лесопункты: Святуха, Лесная, Нюда… Сам же поселок назвали Гаем. Не Куем же, право слово, называть…

Михайловна в синем в горошек платье, с бусами из оранжевых пластмассовых шариков, которые промеж бабок звались «янтарные», Кузьминична — в розовом крепдешиновом, ворот заколот старой брошью с цветочками, — но обе в одинаковых кофтах из последнего привоза гуманитарки — сидели на поваленном тополе, вытянув ноги. Говорить не хотелось.

Михайловна внимательно смотрела влево. Налево, на юг, было несколько запасных путей, и из лесу выходила ветка узкоколейки; там, на бирже, она двадцать лет отработала диспетчером. Отсюда, за лесом, не было ничего видно, но бабка смотрела не сквозь лес — сквозь время.

…Вот из леса, с делянок тянутся составы с бревнами. Она принимает их, оформляет, распределяет по ассортиментам на эстакады — радуется: сколько же их! Как будто в лесу работают не муж ее, не мужья подруг, не соседи, а сказочные великаны, которые играючи валят вековой лес…

За поворотом, за лесом стоят эстакады — гнилые, наполовину разобранные на дрова, а рядом с ними — навсегда оставшиеся в Гаю вагоны. Два или три из них с лесом — как будто все кончилось внезапно: люди, торопясь, грузили бревна в вагоны, не зная, что паровоз не придет за ними никогда.

Михайловна глубоко вдохнула.

Кузьминична, забывшая надеть зубы, подняла бесцветные глаза к небу: разглядывала что–то там, в вышине, и щерилась беззубым с розовыми деснами ртом.

Появился поезд.

Бабки были глуховаты и потому расслышали его, лишь увидев.

Это был скорый «южный» экспресс, полный заспанных, свежих, молодых, детских, любопытных, веселых лиц. Настоящий, какие были всегда, ничуть не изменившийся со времен существования вокзала в Гаю поезд.

Поезд ворвался в Гай с грохотом и гарью, и Михайловна с Кузьминичной традиционно охнули, вцепившись друг в друга. Находящимся метрах в десяти бабкам, казалось, что они чувствуют и гарь, и тот с особенным запахом ветер, который, по их разумению, сопровождает всякий поезд, издалека стремящийся в далекую даль. Бабки сидели и чувствовали свою особенную причастность к этому.

После обеда Михайловна наконец сочла, что пора. Нацепила «парадные» очки, вытащила из кошелька обе их полученные утром пенсии и уселась за стол. Серьезно, слюнявя палец, пересчитала купюры: все на месте. Оставила их на столе и подтащила табуретку к красному углу. Покряхтела, попыталась влезть, но не смогла:

— Под жопу–то подпихни! Ковырнусь же!

Кузьминична,

понимая, что происходит что–то важное, не огрызнулась, а молча подпихнула.

Михайловна вытащила из тайника — шкатулки на полочке под самым потолком за портретом Ленина — тряпичный сверток. (Кузьминична не дышала). Слезла, подошла к столу, развязала. Вытащила из него пачку денег и уставилась на товарку:

— Вот оно!

— Шо? — так же шепотом, выпучив глаза от усердия, выдохнула та.

— Да Тишкина мать! — удивилась Михайловна. — Дура старая, што, опять не помнишь?

Кузьминична заморгала, зашмыгала носом, личико ее сморщилось… она уже понимала, что вспомнить нужно что–то важно и нужное, но… Слов не было. Только сиреневые цветочки.

— Сидит, как муху проглотила!

— Дрова пора покупать? — робко спросила Кузьминична.

Михайловна схватилась за голову.

— Опять я на беду попала объяснять… Уезжаем мы отсюда, всё — уезжаем! Навсегда! На поезде!

— Куда?!

— На юг, на Кубань, туда, где нету снега, где все время светит солнце! Вот, — она сунула ей под нос зачитанное почти до дыр письмо из той же тряпицы, — читай.

Кузьминична схватила письмо и беспомощно уставилась на него, морща лицо и беззвучно шлепая губами. Михайловна сняла очки и нацепила ей на нос.

Дорогая бабушка!

У нас все хорошо. Погода хорошая. Продукты дешевые. Мы купили хату в пять комнат с верандой. К дому подведен газ, есть ванная и через газовую колонку в ней горячая вода. Мыться можно с утра и до вечера. Серега работает, и мы скоро хотим дите заводить. А я тоже работаю и с ним сидеть не смогу — трошки только, мне никак нельзя потерять место, потому что работы в станице мало. Мы вот подумали за тебя. Мы тебя возьмем в дом, местов у нас хватит. Чтобы ты за дитем ходила. Продавай там свою хату и приезжай с деньгами к нам. Очень ждем.

Твоя внучка Ольга.

Далее прилагался адрес.

Кузьминична вслух, с выражением прочитала написанное и перевела взгляд на Михайловну. В очках ее глаза выглядели огромными. Он поняла из письма, что какая–то Ольга звала куда–то к себе свою бабушку, но какое это отношение имеет к ним? Спрашивать же боялась.

— Да твоя это, твоя внучка зовет тебя до себя! Тебе письмо–то! Кумекаешь? — все больше раздражалась Михайловна.

— Мне сегодня письмо пришло?

Но выхода не было: Михайловне пришлось все заново объяснять.

От сына и внуков Кузьминичны не было известий давно, несколько лет. Кузьминична, если вдруг про них вспоминала, что бывало, понятно, редко, вздыхала: «Господь им судья» и немного радовалась, что у нее вообще на свете хоть кто–то родной есть, и снова забывала о них. Михайловна вспоминала о них чаще и немного по–другому: «Суки, бросили родную бабку, а мне тут возись с ней!..»

Не было, не было вестей — да вот пришло письмо. И теперь это была их цель, их мечта — уехать отсюда: не знать, не видеть, забыть. Хоть перед смертью пожить по–людски, надышаться…

— Да давно оно пришло, не сегодня. Твоя внучка Ольга, от сына твоего… как там его?.. в общем, внучка твоя тебя к себе зовет. Правнука тебе хочет родить.

— Внучка? Правнука? — расцвела Кузьминична. — Господи, радость–то какая — у меня внучка есть! Господь — он все слышит, всем воздает! Шо ему…

— А ты меня с собой позвала — помнишь? — Михайловна с подозрением уставилась на Кузьминичну.

— Куда?

— На Кубань, к внучке, — Михайловна стянула с Кузьминичны очки, попыталась надеть их — не попала дужками за уши, сидела и просто вертела в руках.