Земля Гай
Шрифт:
— Много ты за меня робишь! Врешь ты все, срамишь перед людями. Врунья старая, — быстро огрызнулась Кузьминична и выскочила в сени.
Незаметно вышел за ней и Егорка.
— Зря ты, Михайловна, на Кузьминичну нападаешь… Убогая она, не понимает много, так это ее беда, а не вина… — оторвался от картошки Васька.
— Все кругом убогие. Скоро и я тут с вами умом поврежусь. Сожрал всю картошку, да? Хоть бы раз со своей закусью пришел! Тоже ж пенсию получаешь.
— Злая ты, Михайловна, — отмахнулся Васька.
Вернулась Кузьминична. Егорка
— Ну давай, бабуля, выпьем за твой коммунизм. — Егорка поднял свою стопку и чокнулся с Михайловной.
— Ты не понимаешь, как тогда хорошо было… Какое великое дело мы делали, великую страну строили… Это все Ленин нас вразумил.
— Сегодня мы не на параде, А к коммунизму на пути, В коммунистической бригаде С нами Ленин впереди! — фальшивя, пропела бабка и покосилась на портрет. — Его дело мы делали, его мыслями мыслили, его сердцем жили… Сам же видишь, ссылал Сталин чеченов да ингушей, а пришел ваш Ельцин, дал им свободу — што началось? Война! Ты вот войны не видел, а я видела. Не дай бог тебе так когда–нибудь в жизни робить, как я, девкой, во время войны… А как потом на разминирование ходили? Меня сейчас ночью разбуди, спроси — я все типы мин помню! Сколько девчонок погибло, сколько без рук без ног осталось!.. В кулак их всех, чеченцев ваших, в лагеря, за проволоку!
— А теперь про атомную мощь расскажи.
— А што? Россия — великая атомная держава! Мы первые атомную бомбу придумали. Это у нас таперича трусы в Кремле сидят, а то бы давно энтого Буша к ногтю прижали.
— Буша — в лагерь?
— В лагерь! Там бы его живо под нары загнали! — Михайловна была пьяна.
Васька лежал лицом в тарелке, пьяненький и счастливый, бубня:
— Грай, лачо грай… Коня мне, коня… Мне бы такого коня — белого, быстрого, чтобы грива, как крылья, чтобы лететь на нем, как птица… Я у бога даже ноги не
прошу — коня бы мне… Михайловна, Кузьминична, — он хватал бабок за рукава, — запряжем коня и поедем, заберем мою Ксюшеньку и уедем отсюда… Куда скажете: на юг, на Кубань… Я вас увезу…
— Иди ты, — отмахнулась Михайловна, — мы и без тебя уедем отсюда.
— Чё ты меня спросить–то хотела, а, Михайловна? — вспомнил Егорка.
— Я? — очнулась бабка, оживилась. — Это… Знать мне надо, сколько билет на юг стоит, на поезд… Ты ж в городе жил, Егорка, узнай для бабки.
— Чё узнавать–то, тыщи две в одну сторону, как не фиг делать.
— В одну, в одну, обратно не надо…
— Куда собралась–то?
— С Кузьминичной собрались к ее внукам на Кубань, да, Кузьминична?
— Куда? — испугалась Кузьминична, которая только что тайком плеснула из бутылки и себе: Михайловна ей пить не разрешала.
— Не помнишь? А-а… На Кубань!
Кузьминична наморщила лобик, вспоминая, но Михайловна уже дальше рассказывала Егорке их планы, оставив Кузьминичну одну среди ее цветочков.
— Ну вы, бабки, даете! Я ох…еваю. Куда вам переться на старости лет? Это мне, молодому, бежать отсюда надо на хер, это я деньги коплю, у меня еще есть будущее, а вам — чё? Одной ногой, хи–хи, как говорится, в могиле.
— Ах, ирод, супостат, — Михайловна извернулась, въехала ему промеж глаз ложкой и продолжала лупить, — ты тут сгниешь, а мы уедем, уедем отсюда, на поезде уедем!
Егорка брезгливо отскочил:
— Истеричка старая, епты, мать твою! Сиди!
— К внучке уедем, — просветлела лицом Кузьминична.
— Коня запряжем… — бубнил Васька.
Михайловна обрадовалась, схватила Кузьминичну за руки:
— Уедем?
— Ну и катитесь отсюда, — толкнул Егорка Михайловну к Кузьминичне.
— Сядь и сиди, — неожиданно внятно скомандовал Васька.
— От ты еще, вертухай тут нашелся! Да пошли вы все знаете куда? — Егорка помедлил, прихватил недопитую бутылку и вышел, хлопнув дверью.
Тут же в дверь постучали, но это был не Егорка.
— Здоровеньки булы! — радостно поприветствовал собравшихся Панасенок.
Остановился в дверях, оперся о косяк и довольно оглядывал всех, как хозяин породистый скот.
— А, Федор Михалыч, и ты прибег на звон стаканов, — ехидно откликнулась Михайловна, но войти не пригласила. Панасенок входить не спешил:
— Вот ты все скалишься, бабка, а с людями так ни–изя…
— Поучи меня ишшо, как с людями надо!
— Проходи, проходи, Михалыч, — высунулась Кузьминична.
— А по какому поводу праздник? — Панасенок аккуратно затворил дверь и сел за стол. Налил себе в Егоркину стопку и выпил одним махом, довольно крякнув.
— Выпить–то каждый может, а крякнуть… — протянул он. — А што–й–то вы такие тошные? Хоть бы песню спели, шо ли, — он оглядел компанию. — Шо, Михайловна, марш коммунистических бригад–то уже исполняла?
Васька так и лежал щекой в тарелке. Кузьминична, забившись в угол, молчала. Михайловна потихоньку зверела. Не выдержала:
— А ну вали отседа! — вцепилась в Ваську, в его пиджак, и стала дергать туда–сюда. — Вставай, цыганская морда, вали отседа… — Михайловна привычно ощупала его карманы, вытащила грошовую алюминиевую ложку, почти полный коробок
спичек. — Сталин вас, воров, гонял, фашисты гоняли — и правильно делали!
Васька под ее тычками и пинками с трудом поднялся, шатаясь, по стеночке, добрался до двери и вывалился в сени. Он лыбился и смотрел на соседку честными глазами, свято уверенный в том, что Господь разрешил цыганам воровать.
— Как вы меня все допекли! Не могу, не могу больше, мочи моей нет,
силушки… — взвыла Михайловна, но тут же, прислушавшись, вышла в сени. Выловила Ваську уже на крыльце.
— Карманы, выворачивай карманы, ворюга гребаный… — и действительно, Васька опять сориентировался: она вытащила у него из пиджака банку тушенки и недавно купленную прыскалку от комаров, — хоть бы у соседей не крысятничал! — Стоя вплотную к цыгану, Михайловна брезгливо морщилась от дурного запаха немытого тела, «Примы», перегара и чуть не плакала от досады.