Земля и люди
Шрифт:
В этой удивительной халупе было тепло зимой, прохладно в летний зной; чтобы осветить ее, хватало маленькой лампадки, а в лунную ночь можно обойтись и без лампадки – маленькое окошко, застекленное кусочками стекол, среди которых попадались и цветные, оказалось такого размера и формы, что луна целиком вмещалось в него, как в специально приготовленную, подогнанную для нее раму, и лила свой завораживающий, колдовской, тягуче-сапфировый свет прямо в Стефкину халупу, обделяя на тот момент своим светом и Рясну, и весь спящий мир.
Из других прочих примечательных строений Рясны нужно отметить костел и церковь, они находились по разные стороны базарной площади; незаметные в самой Рясне, они хорошо видны издали всякому, кто двигался к Рясне с запада или с востока; «Чайную», поставленную на месте кабака рыжего Мойши, на краю базарной площади, у самой дороги, напротив Абшары; дом Зотова, сразу за Абшарой; постройки в северо-восточном углу базарной площади, загораживавшие костел: волостная управа, позже сельсовет; дом скупщика скота Данилова, чуть не разорившего всех местных евреев, позже занятый под заготскот; торговые ряды, позже на их месте построили магазины «Продмаг» – продовольственных товаров и «Сельмаг» – промышленных товаров; в пятидесятые годы – хлебный ларек, во все годы – водочный ларек под названием «Клин» – эти постройки смыкались с «Чайной».
А до второй войны с немцами особо выделялись дома евреев*, огороженные не заборами, а настоящими бревенчатыми стенами.
ХLI. Евреи в Рясне
* Евреи – это народ, с древних времен рассеянный по свету, который вот уже несколько тысяч лет обижают все, кто только может. В Рясну они попали из Польши и хотели попасть дальше – дорога вела и в Смоленск, и в Вязьму, и в Москву. Но чтобы попасть в Москву, требовалось спросить разрешения русского царя.
У царя на тот момент было два главных советчика. Один из этих советчиков между делом вел торговлю, евреи скупали у него пушной товар и поставляли в далекие страны. Этот советчик и советовал царю допустить
А другой советчик был книжник, строгий и неприступный. Он зачитал царю по старым книгам повествования о том, как евреи распяли такого же, как они сами, еврея – Иисуса Христа, и ничего не советовал, а сидел молча, сложив свои книги и словно говоря: решайте сами, я свое слово сказал, а брать на себя ответственность и не подумаю, как решите, так вам и аукнется, когда придет время держать ответ. Царь испугался и отказал евреям в их просьбе и разрешил только торговать у границы – а граница как раз проходила недалеко от Рясны, – все окрестные земли до Смоленска тогда находились «под Польшей», хотя самих поляков местная шляхта сюда не допускала, зная их несерьезный и бестолковый, гонорливый нрав.
Поэтому евреи и осели в Рясне, построили себе дома и обнесли их бревенчатыми стенами. Вместе с евреями к царю ходили и цыгане, но они не расписывали выгод от торговли, и не делали подсчетов, и не обещали доходов царской казне, а сразу начали петь, танцевать и играть на скрипках, цыганки сверкали шелком платьев и гремели золотыми кольцами и браслетами (цыгане, как и евреи, очень любили золото, только евреи прячут его, а цыгане стараются показать все золотое, что у них есть), звенели гитарами, мужчины водили медведя, лихо отплясывали вприсядку – и царь разрешил им ходить и ездить вдоль и поперек по всем землям, несмотря на то, что, пока пели и плясали, цыгане успели увести из подмосковной деревни двух лошадей.
Позднее один цыган вернулся в Рясну вместе с другом и названым братом, казаком с Дона. Раздобыв где-то бабу, они основали одну из деревень ряснянской округи – Кричеватку. Узнав от названых братьев об успехе цыган, евреи купили себе где-то за немалые деньги скрипки и опять отправились в Москву.
Но на скрипках евреи играли грустные, тоскливые мелодии – хоть плачь, ссылаясь на свою горестную и скитальческую жизнь и оправдываясь тем, что их все обижают, и тем, что скрипка такой уж жалостливый инструмент (хотя цыгане тоже играли не только на звонких гитарах, но и на скрипках, правда, это были совсем другие, веселые, молдавские скрипки).
Писатель Чехов объяснил, что тоскливым мелодиям евреи научились у одного русского гробовщика, понятное дело, веселому гробовщик не научит, сам Чехов не отличался разудалым весельем, но любил пошутить, иной раз даже мрачно; еврею, научившемуся этим мелодиям, он дал фамилию Ротшильд – совсем как у знаменитого банкира, богатого деньгами, ссужавшего ими многих королей и даже посылавшего их с помощью голубей в войска, воевавшие против Наполеона, а денег у него было больше, чем голубей. Невеселые мелодии русскому царю не понравились, танцевать, как цыгане, евреи не умели, хотя и старались, к тому же их обвинили в воровстве двух лошадей, пропавших после цыган, и они ни с чем вернулись восвояси, то есть не восвояси, а в Рясну.
Дело тем не закончилось. По прошествии некоторого времени на российский престол, чтобы защитить русскую веру взошла императрица Екатерина II. В детстве у себя в Германии это была заброшенная маленькая девочка, неприласканная, но необидчивая и догадливая. Эту девочку в потрепанном платьице взрослые воры подсадили в окошко, чтобы она пролезла в дом, а потом повернула бы ключ в замке входной двери, впустила бы воров в гостиную, и они забрали бы со стола и огромный пирог с орехами, и серебряные ложки, и прихватили бы дорогую, расшитую золотом скатерть – а девочку посадили бы в уголок и отломили бы ей окрайчик простого хлебушка, и она жевала бы его всухомятку, сидя на кухонном табурете и болтая своими детскими ножками, обутыми в стоптанные башмаки.
И девочка повернула ключ в замочной скважине входной двери, но только в другую сторону, запирая дверь понадежнее, на несколько оборотов. Да еще и засов задвинула на всякий случай – и протопав, по парадной лестнице, устланной коврами, привезенными из далекой Персии вездесущими армянскими купцами, уселась за стол в высокое кресло и принялась уминать за обе щеки роскошный пирог, запивая его не изысканными европейскими винами, а простым, но приятным на вкус квасом, а пославшим ее только и оставалось, что топтаться у запертой двери да, поднимаясь на цыпочки, завистливо заглядывать в окна, пока прислуга, неприлично ругаясь, не отогнала их палками от дома.
Екатерина II очень любила все русское, но так как сама по недоразумению судеб происходила из немцев, то в начале царствования ей захотелось навести порядок в государственных делах.
Перво-наперво она решила точно установить, сколько денег должно ежегодно поступать в казну из всех близких и далеких губерний, и потребовала в сенате список этих губерний. Такого списка не нашлось, а сенаторы, в большинстве своем люди уже преклонного возраста, мало того, что не смогли припомнить всех губерний, так еще и перессорились друг с другом по этому поводу.
Екатерина II, больше всего ценившая мир и согласие в своем окружении, ничуть не боясь уронить монаршьего достоинства, сходила в лавку Академии наук и за пять рублей ассигнациями купила себе подробный географический атлас. Уладив вопрос с количеством губерний (сосчитав их по атласу), как-то на досуге рассматривая этот атлас, она, к своему неудовольствию, заметила, что многие земли, которые вполне могли бы принадлежать великой Российской империи, оказались под Польшею. Возмущенная Екатерина II тут же послала своих полководцев (Суворова, Румянцева и Потемкина), и они присоединили к русской короне все земли, изображенные в атласе, включая и саму Польшу, чтобы императрице не было больше повода раздражаться.
После этих событий евреи попали в странное положение. Им не дозволялось жить на территории Российской империи, а оказалось, что они живут на ней, и даже построили себе дома, обнесли их бревенчатыми стенами, и уже давным-давно ведут мелкую торговлю, и открыли в Рясне корчму, и по другим городам и весям, а то и на перекрестках дорог тоже устроили разные питейные заведения, так как у них имелось на то разрешение, выданное еще польским королем, вместо которого теперь в Варшаве посадили даже не губернатора, а генерал-губернатора, так как поляки, народ часто и не к месту вспыльчивый, каждую минуту готовы возмутиться и без всякого повода устроить беспорядки – поэтому к ним и направили губернатором человека военного и в генеральском чине.
Евреи понимали, чем все это может кончиться. Они помнили королевские указы, изгонявшие их из Испании, Франции, Германии, Англии, и знали, сколько трудов и денег стоило потом вернуться назад. Поэтому они сразу повели дело тонко. Евреи прослышали от своих компаньонов по торговле, что Екатерина II покупала платья в Париже и писала письма Вольтеру, известному скабрезнику и матерщиннику, затевавшему споры со многими учеными и устраивавшему скандалы с разными философами и священниками, чтобы приобрести через то известность во всех европейских странах, не чуждых образованности и просвещения. Через этого Вольтера, имевшего среди евреев роственников, они намекнули императрице, что нехорошо обижать народ, пострадавший еще от жестоких вавилонян, устроивших им страшное вавилонское пленение, и не имеющий на этой круглой, как глобус, земле своего угла, а потом снарядили к ней посольство.
Екатерина II все поняла. К тому времени она уже много лет прожила в России с несомненной для себя пользою, так как больше всего на свете любила париться в русской бане, а ежегодные поступления в казну из губерний научилась определять на глазок, и провести ее в чем-либо теперь уже было невозможно.
Императрица пообещала евреям решить их вопрос на одном из ближайших заседаний сената и продолжала выписывать из Парижа модные платья и переписываться с Вольтером, а до решения сената приказала оставить все как есть: евреев не изгонять из новых пределов Российской империи, денег у них не отбирать, как это часто делали в Испании, Франции, Германии и Англии, но дальше Смоленска не допускать, а находиться им на своих местах, в ожидании одного из ближайших заседаний сената – и евреи послушно ждали этого заседания на протяжении царствования Екатерины II, ее сына, внуков и правнуков, и жили в Рясне, в своих домах, огороженных бревенчатыми стенами, и занимались исключительно торговлей, так как, не будучи учтенными в государственных законах, не имели и законных прав владеть землей, пахать ее и сеять рожь и пшеницу, без которых человеку не прожить.
Рожь и пшеницу евреи покупали за деньги, а деньги у них водились, потому что без денег не бывает никакой торговли, тем более мелкой, с мелкой торговли любой еврей имеет живые деньги, и их хватает и на рожь, и на пшеницу, мелкая торговля для того и придумана, чтобы люди, которые по недальновидности когда-то лишились своей земли и им негде пахать и сеять рожь и пшеницу, могли бы как-то прожить на этом свете.
– Рясна находилась за чертой оседлости?
– Если смотреть из Москвы – за чертой оседлости, а если смотреть с противоположной стороны, то перед чертой оседлости. Этой чертой евреев огородили, чтобы они могли жить, как им хочется, и никто им не мешал бы, то есть оградить их от бед, напастей и соблазнов.
– Но говорят, евреи очень обижались за то, что их не пускали за черту оседлости.
– А зачем им было за эту черту? Но многим очень хотелось. Есть евреи – евреи, они обычно торгуют или занимаются чем-либо еще и поэтому у них все хорошо. А есть такие евреи, которым придумалось, что лучше бы им быть не евреями, и они отказались от своего еврейства, а когда отказываются от своего, то хорошего ничего не получается и приходится возвращаться. И такие евреи уже и не евреи, а неевреи, и им от того совсем не хорошо, а с ними самими и того хуже. Вот они и старались попасть за эту черту, потому что им казалось, что там, за этой чертой, медом помазано и жизнь как в райских садах, описанных в еврейском священном писании. Они даже не обратили внимания, что черта эта только с одной стороны, впереди, а сзади, только оглянись, никакой черты, никакой изгороди. И вот, не оглядываясь, они стали с такой силой напирать на эту черту, что она под их напором выгнулась до берегов Тихого океана, но не прорвалась, а только выгнулась, а концы ее сомкнулись, и из черты оседлости она превратилась в кольцо оседлости, из которого не выскочить, не вырваться. И оказавшись таким образом в ловушке, евреи стали вырываться из кольца оседлости, а сделать это, как выяснилось, ничуть не легче, чем прорваться за черту оседлости. Чтобы изложить все эти беды евреев, потребовалось бы отдельное описание, но это описание пусть пишут сами евреи, они лучше других знают все подробности и детали, которые очень важны и интересны в таких описаниях.
Евреи жили в Рясне, занимая ее половину, Рясна же находилась в центре ряснянской округи, километрах в трех-четырех от хуторов. А я составляю топографию именно хуторской земли, она, эта хуторская земля, не ограничена никакой чертой – только ночным небом со звездами и луной и дневным небом с солнцем и облаками, и я как раз знаю очень многие подробности и детали, может быть, даже все, очень важные и интересные для топографии именно этой земли.
XLII. Старуха-время
Фактически не в самой Рясне, а за Рясной, там, где дорога уходила в поля и леса, справа от дороги, пока дорога еще не успела скрыться за первым же холмом, стоял полуразвалившийся сарай, примечательный тем, что в нем жила старуха-время*.
* Что такое время, не знает никто. Люди умеют только измерять его – и то по-разному, иной раз способы измерения противоречат друг другу, иногда они даже взаимоисключающи, на самом деле их столько, сколько и людей измеряющих время. Именно поэтому в этом описании мне придется уделять вопросам, связанным со временем, так много места, хотя это ничуть не делает понятие времени более понятным или понятым, но зато многое прибавляет к истории самого вопроса.
И если что такое время, все-таки никто не знает, то о старухевремени известно довольно много. Старуха-время, еще с тех пор как ее впервые описал писатель П. П. Слетов, жила в заброшенном сарае за Рясною, сидела в углу, затянутом паутиною. Глаза у старухи были выколоты. Она сидела, почти не видимая за сетью паутины, в рваном рыжем овчинном полушубке домашней выделки, под левой полой полушубка стояла стеклянная пол-литровая банка с икринками – годами.
Старуха брала икринку, терла ее пальцами, из икринки вылуплялся год-малек и уплывал в щель под дверью. Через триста шестьдесят с чем-то дней он возвращался к старухе жухлым березовым листком. Старуха, не глядя, стирала какие-то письмена, видневшиеся на нем; письмена частично затирались, что-то оставалось, и листок находил себе место под другой полой полушубка, где уже лежала целая куча листьев, в середине сдавленных в плотный пласт, внизу уже бывших просто земляной массой серо-пепельного цвета, кое-где со следами от прожилок листьев или с резным отпечатком зубчиков края листка, а сверху все еще шебуршившихся ворохом, шуршащим под рукой.
Глаза старухе выкололи когда-то сами люди. У людей сложные отношения со временем, а со старухой-временем – тем более. Старуха была молчалива, но глаза ее были вечно живым укором, вот ей их и выкололи, и она с тех пор ничего не видела: ни звезд, проглядывавших между стропил крыши, ни пыльного летнего солнца, ни зимней луны, золотым рожком проткнувшей небо. А слышать – все слышала, потому что слух у слепых обостряется.
И со слухом ей было просто беда: звуки, доносившиеся из Рясны и со всей ряснянской округи, даже самые безобидные, вроде шипения угольков лучины, когда они падают в чашку с водой, или свиста ветра (а ведь она сотни лет подряд слышала и все остальное: и первый детский крик, и надоедливые ссоры, и сладострастные вздохи, и предсмертные стоны, и ругань, и слова молитв), надоели ей своим однообразием, вечным повтором, так надоели, что старуха не выдержала, и однажды бросила свои икринки, и ушла в прочки.
XLIII. Что значит уйти в прочки
«Уйти в прочки» – значит уйти прочь. Такое случается иногда с мужиками, правда, не со всеми и довольно редко. Но случается. Мужику вдруг надоедает однообразная круговерть весна-лето-осеньзима – ведь и правда, сколько раз можно повторять одно и то же, сколько раз можно пахать под озимые, а потом через год опять, а потом – год прошел и опять, и косить – это только вдуматься, каждый год летом косить, косить и косить, одним и тем же движением тянуть косу, а пройдет год – ровно год! – и снова то же самое: трава, скошенная прошлым летом, как будто ее и не косили, и снова те же движения руками, всем туловищем, полшага, шаг вперед с поворотом, взмах и, помогая ногами, опять тянуть косу, прижимая железную пятку к земле и чуть-чуть приподнимая острый носок.
Это если кто не косил двадцать, тридцать лет подряд, тому может показаться в удовольствие и мягкий ход косы, и сочное ее шуршание, и приговорка «коси коса, пока роса», особенно если можно косить, а можно не косить и перед косьбой еще раздумывать-решать: покосить завтра или нет? – и решившись, косить часа четыре, теряя всякое сознание времени и получая от этого особое, ранее не испытанное удовольствие, и блаженствовать, хлебнув кваску и, идя после скошенного прокоса назад, медленно вытирая пот, вдыхая полной грудью дурманящий запах срезанной острой тонкой сталью травы, оглядываться на тянущуюся вереницу косцов и переменившиеся луг и лес вдали, и опять вступать в густую, поднимающуюся до пояса траву, нежную, мягкую, лопушистую, кое-где пестреющую иванда-марьей, и опять напрягать тело, удерживая его в тягостной истоме, и видеть краем глаза, как подрезаемая пряно пахнущая трава ложится слева высокими рядами – тогда от косьбы не сойти с ума. А если махать косой каждый год, и нет избавления, спасения и перемены, то среди мужиков и попадаются такие, которым оказывается невмоготу выдержать вечное это однообразие, тянущееся от отцов-дедов-прадедов и прапрадедов, и тогда однажды, начав один из бесчисленных, неисчислимых прокосов, как не взмахнуть вдруг косой, и вместо того чтобы пустить носок чуть выше и пятку прижать к земле, как не вогнать ее – косу – в плотную дернину луга с такой силой, что не выдержит и переломится косье, и не взвыть непонятным самому себе воем, нежданным-негаданным.
Вот тогда мужик и уходит в прочки: прочь от косы, сохи, прочь от всего, и бродит месяц, а иногда и полгода, а то и несколько лет, пока не вернется снова в назначенный ему круг весны-лета-осенизимы и выберет где-нибудь в лесу, в кусте орешника ровный, емкий побег нужной толщины для нового косья – рукояти косы.
Это и называется «уйти в прочки».
И старуха-время тоже не вынесла однообразия звуков, донимавших ее надоедливым повтором, и ушла в прочки, сарай опустел, в углу с остатками паутины валялись обрывки газет, и то и дело здесь ночевали люди, толпами уходившие из окопов, прихватив с собой трехлинейку, надеясь этим нехитрым инструментом подправить гармонию и упразднить все тяготы мира.
Позже в сарае старухи-времени жили столбешники Зотова, пока он не построил им дом, а сарай по его же приказу пустили на дрова.
XLIV. Базар в Рясне
Центром Рясны был базар, куда приезжала Стефка Ханевская, когда еще жила на хуторах.
Базаром в Рясне называли и сам базар, торг, съезд жителей всей округи, и место, где это происходило, – базарную площадь, в Риме такую же называли Форумом. Как место, базар помещался в самом центре Рясны, рядом с Абшарой, это вокруг него стояли кабак рыжего Мойши (потом «Чайная», потом «Столовая» с «пяточком», на котором собирались перед открытием «Столовой» и после ее закрытия), костел, волостная управа, потом сельсовет и т. д. Базар нужно упомянуть при перечислении главных построек, хотя это и не постройка, но важнейшая часть Рясны. Кроме того, каждое воскресенье на базар являлась вся ряснянская округа и не просто являлась, а приходила своеобразным парадом, и за торговыми прилавками можно было безошибочно определить всех жителей округи по внешнему их обличью и по второстепенному товару, который они привозили, защищенные от конкуренции правом вековой монополии (первостепенным товаром здесь считались поросята и хлеб, основа не только торговли, но и на две трети составная часть жизни физиологической, еще одна треть – картошка – имелась у каждого своя).
Таким образом, внимательному наблюдателю могло показаться, что люди со всей округи и сами жители Рясны собирались на базар, чтобы торговать, то есть продавать поросят и хлеб (зерно пшеницы и ржи) и прочий разный мелкий товар тем, кому надо все это купить и у кого есть деньги за все это заплатить. На самом же деле только для торговли на базар выходили ряснянские евреи, а все остальные жители округи и Рясны собирались на базар главным образом, и в первую голову, и в первую очередь для того, чтобы послушать Акима из Зубовки, а уже попутно, раз уж кругом торгуют, то и купить что-нибудь, особенно если в том случалась какая-нибудь необходимость, или что-нибудь продать, если появлялась такая возможность.
XLV. Ряснянская округа. Зубовка
Аким из Зубовки или зубовский Аким происходил из деревни Зубовка.
Зубовка находилась недалеко от Рясны, чуть в стороне от дороги на Могилёв. Первые ее хаты стояли у дороги из Рясны, в низинке, у родника, а остальные поднимались в поле узкой пыльной улицей без единого дерева у плетня, с огородами, переполненными лебедой, чертополохом и крапивой таких необычайных размеров, что семена высевались прямо на соломенные крыши и они по весне зеленели изумрудной порослью, но летом ростки крапивной молоди вяли и сохли, так как их слабые корешки не находили в соломе крыши соков, которые есть в земле да и то только после дождя.
В Зубовке жили высокие худощавые люди с торчащими в разные стороны космами редких светлых волос. Ходили они всегда в коротковатых штанах, кургузых пиджачках, подпоясанных веревкой, ни шапок, ни картузов не носили даже зимой – часть по привычке, а большинство из-за отсутствия денег для покупки такой не очень нужной вещи, потому что если вжать голову в плечи и поторопиться, то даже в самый нещадный мороз можно обойтись без шапки.
Каждое поколение зубовцев имело своего обязательного чудака. Мужика необычайной силы, или редкого умельца, или сочинителя скабрезных частушек, или пьянчужку, который, перехватив у кабака дармовые сто граммов, начинал искать правду, касающуюся не какого-то случая, а правду вообще как принципа возможной жизни, и уже ничем другим, кроме этих поисков, больше не занимался, не считая необходимым ни пахать, ни сеять, ни косить в сенокосную пору, ни даже ездить в лес за дровами.