Земля незнаемая. Зори лютые
Шрифт:
Такие же письма передал Василий с Курбским епископу виленскому и пану Николаю Радзивиллу.
В клети темно, сыро, дух затхлый. А над Москвой пасхальный перезвон колоколов, веселье.
Степанка извелся, по клети метался зверем, а как подкосились ноги от усталости, сел на пол из сосновых брусьев.
Под изорванной в клочья одеждой горит огнем тело. Люто били Версеневы холопы, пока в клеть волокли. Что ждет Степанку, когда Версень самолично за него примется? Такое наступит не сегодня, так завтра.
Степанка сам себя винит. К чему шел к Аграфене? Знал, боярин Версень за побег не помилует.
Так и случилось. Едва с воротами боярскими сравнялся, выскочил караульный мужик, вцепился, крик поднял. Сбежались боярские челядинцы и давай над Степанкой изгаляться. Да каждый норовит побольней ударить.
Мается Степанка. И Аграфену не увидел, и в беду попал…
Звонят колокола над Москвой, ликование людское. Праздник наступил. Гуляй и бояре, и дьяки, и люд простой.
В Успенском соборе сам митрополит Варлаам молебен служит. Народу в церкви битком набилось, и все бояре да князья с женами и чадами. Государь Василий Иванович с семьей на особом, почетном месте.
Умаялся Василий. В теплой шубе жарко, пот по лицу катится, едва смахивать успевает. На митрополита озлился. Пора кончать, а он, вишь, как затянул, орет, аж в ушах гудит.
Ко всему Соломония раздражает. Стоит, сухота, губы поджала. Ни тебе тела в ней, ни жизни, не то что иные, любо глянуть. А ведь была когда-то и она пригожей, и любил ее Василий…
Покосится Василий на Соломонию, а она поклоны колотит истово, ненароком лоб расшибет.
Едва на хорах затянули «Аминь!», Василий выбрался из собора. Людно. Раздался народ, дал государю дорогу. Следом за великим князем псами потянулись Михайло и Петр Плещеевы.
У самой паперти Василий лицом к лицу столкнулся с Версенем. Остановился. Забыл про праздник, спросил строго:
— Вчерашним вечером боярин Большого полка донес, что твои люди, Ивашка, глумленье творят над воином именем Степанка. И ты этим холопам потакаешь.
— Великий государь, — степенно поклонился Версень. — Тот воин — мой смерд беглый. А как в пушкари к тебе попал, ума не приложу. Дозволь уж мне над моим холопом суд вершить.
— Не дозволю! — оборвал боярина Василий и пристукнул посохом. — Пушкарь Степанка коли и был твоим смердом, так то ране. Ныне он государев воин, и над ним я господин. Одному мне суд творить, но не тебе, боярин Ивашка. Немедля пушкаря Степанку освободи в полном здравии.
И пошел, важно выпятив грудь. Князья и бояре, вывалившие из собора толпой, слышали все, засудачили шепотком, чтоб до государя не дошло.
А государь уже далеко. Михайло и Петр Плещеевы не отстают, идут молчком. Впереди коренастый длиннорукий Михайло, за ним, отстав на шаг, старший — Петр, бородатый, ноги колесом. Переглянулись братья. Петр глазами знак подал, понял-де. У самых княжеских хором осмелился меньшой Плещеев, замолвил робко слово в заступ Версеня:
— Почто, государь, на Ивашку насел? Добро б, за дело обиды терпеть. А за смерда негоже боярину выговаривать.
Петр Плещеев закивал одобрительно, а Михайло свое ведет:
— Ко всему смерд тот батюшки твоего, покойного государя Ивана Васильевича, указ о Юрьевом дне нарушил [14] . Пущай проучит его боярин Версень за побег, другим в назидание.
Василий, не останавливаясь, возразил резко:
— Не за смерда я вступился, хоть он ныне и воин. Сам ведаю, смердов в страхе держать надобно. Коли б не Версень, иной боярин был, речи не вел бы. Версеню же не хочу потакать. Вразумляю его, дабы он место знал. Честь государеву Ивашка поносит, за то и спрос с него особый. Понял, Михайло, и ты, Петр? Вы, поди, отца моего, государя Ивана Васильевича, всегда руку держали, за то люблю вас и верю вам.
14
26 ноября по старому стилю. Указом от 1497 года крестьянину разрешалось уходить от феодала только за неделю до Юрьева дня и неделю после него. В 1649 году при царе Алексее Михайловиче последовало Соборное уложение, запретившее крестьянам уход от своих феодалов и в Юрьев день.
Того же дня воротившись от заутрени и сытно оттрапезовав, великий князь Василий, уединившись в светелке, имел беседу с игуменом Волоцкого монастыря Иосифом. Была она недолгой, тайной, с глазу на глаз.
Светелка низкая, своды полукруглые. Каменные стены красками разделаны. Оконца узкие, с заморским разноцветным стеклом.
После смерти митрополита Симона Иосиф в Москве впервые. Жаль Симона, и митрополит Варлаам не по душе: взял под защиту нестяжателей.
Осунулся игумен, кожа — что желтый пергамент, ряса на плечах обвисла. Подперев кулачком щеку, Иосиф говорит не торопясь, тихо:
— Великий князь и государь, не сочти за дерзость и не прими в обиду слова мои. Хочу слышать яз, к чему благость твоя к иноку Вассиану, чьи уста изрыгают ересь и смущают паству неразумную?
Глубоко запавшие глазки игумена прячутся под седыми пучками бровей. Василию никак не разглядеть, что кроется в них. Государь сидит в кресле прямой и строгий, в дорогой ферязи и соболиной шапке. Пальцы рук, изрезанные синими прожилками, сцеплены на тощем животе. В словах игумена Василий слышит недовольство.
— Вассиан не о твоей власти, государь, печется, ему боярская котора по сердцу. Это яз тебе речу, кто назвал первым отца твоего и тебя государем.
Василий откашлялся, поднял руку, будто призывая игумена замолчать.
— Не приемлю я обиду твою, отче Иосиф, ибо душой и разумом с тобой. Тебе ль того не знать? Но нужда иное подсказывает мне и к Вассианову толку тянет. Новое на Руси родилось дворянство служилое, а им поместья нужны. Вот и подскажи мне, отче, где землицы набрать пахотной, пригодной? И вот мыслю я, отче, может, братия монастырская от своей землицы откажется? К чему им угодья пахотные, коли вас мир кормит и подношения вам обильные?
Спросил Василий, и в глазах хитринка мелькнула.
У Иосифа на бледном лице пятна проступили.
— Богу — Божье, кесарю — кесарево, вспомни, государь, римлян древних слова и не обижай тех, кто в молитвах просит за тебя Бога.
И склонил голову, пряча злобу.
— Вишь, какие речи, — протянул Василий. — Ты, отче, дале монастыря не желаешь зрить, а я должен и о Руси мыслить.
Встал во весь рост. Вслед за ним поднялся и Иосиф. Промолвил недовольно:
— Прости, государь, коли не то яз тебе сказывал.