Земля незнаемая
Шрифт:
– Везут, везут!
Толпа задвигалась, всяк норовит наперёд пролезть, протолкнуться.
В воротах Кремля показалась телега. Вот она въехала на мост, затарахтели по бревенчатому настилу колеса. Сидит Фролка на телеге, свесив босые ноги, волос растрёпан, рубаха клочьями, но в глазах нет страха. На люд Фролка глядит весело, с улыбкой.
За телегой шагают палач с топором, ратники. Народ раздался, затих.
Посреди площади неподалёку от Лобного места телега остановилась. Палач толкнул Фролку к деревянному помосту. И тут неожиданно засвистел Фролка, защёлкал. Ахнул народ, а боярин Версень взвизгнул:
–
Тут и палач опомнился, свалил Фролку на плаху. Зажмурился Сергуня. В наступившей на площади тишине глухо стукнул топор, и, обагрив кровью землю, скатилась вниз Соловейкина голова.
Не подался Анисим в бега, не послушался Фролку, пренебрёг опасностью. Ночами в лесу таился, а днём приходил в город, ждал Соловейкиной казни. Хотелось в последний раз взглянуть на товарища. И когда наступил этот день, пробрался Анисим через толпу. В самую последнюю минуту заметил его Фролка, подморгнул и засвистал. Не помня себя, рванулся к нему Анисим, но ратники копьями дорогу перекрыли, толпу оттесняют от помоста, а палач Фролку сбил с ног, топор занёс…
После казни разошёлся народ, палач взвалил на телегу Фролкино тело, а голову выставил на людское обозрение. Заплакал Анисим, котомку за плечи перекинул и навсегда ушёл из Москвы…
Глава 7
ДЕЛА И ЗАБОТЫ
На Покрову [160] ворочался великий князь в Москву. С самого начала листопада, с сентября месяца, в Воробьёвом селе передыхал. В охоте и иных потехах не заметил, как время пролетело. А осень в Подмосковье знатная. Лиственные леса в позолоте и киновари, а сосновые в зелени. На бабье лето теплынь, солнце выгрело, паутинная прядь в воздухе плавает, на кусты и ветви цепляется.
В такие дни в лесу грибов и ягоды полно. Шуршит под ногами свежая листва, и пахнут нагретые ели.
160
Покров - церковный праздник. Приходился на 1 октября.
Нет у Василия желания уезжать в Москву, а надобно. Давно скрылось за холмами Воробьёво село с княжеским дворцом, крестьянскими избами. Вьётся дорога у самой реки. Одной стороной колеса княжеской колымаги, запряжённой цугом, того и гляди в воде окажутся.
За княжеской колымагой боярские, следом десятка два дружинников…
Время только к полудню, а Василий уже устал. С утра принимал Мухаммед-Эминовых послов. Темник Омар бил государю челом и просил заступы Москвы от крымского хана. Писал Мухаммед-Эмин, что коли он, Василий, будет иметь желание и даст в помощь свои полки, то Казань пойдёт на Менгли-Гирея.
Великий князь посла выслушал благосклонно и, одарив щедро, от войны с Крымом, однако, отказался, ответив: «У Москвы ныне дела есть поважнее…»
Растянулся поезд, еле ползёт. Василий недоволен. У самого города приоткрыл дверку колымаги, велел остановиться. Рынды подскочили, помогли выйти. Подбежавшему дьяку Василий сказал:
– Коня мне, Афонька. Хочу верхоконно ехать.
Один из дружинников придержал стремя, дьяк Афанасий едва на коня взгромоздился, как Василий взял с места в рысь. Дьяк насилу догнал его. Великий князь оглянулся, проговорил со смешком:
– Постарел, Афонька. Дьяк ощерил беззубый рот:
– Лета, государь, что воду расплёсканную, не собрать. И, скособочившись в седле, спросил:
– Будем ли отписывать грамоту какую Мухаммед-Эмину?
– Не надобно, Омар изустно передаст.
– И то так, велика честь для казанцев.
– Вели, Афонька, послам Мухаммедовым на обратный путь съестного выделить да скажи Омару, пускай домой ворочаются, неча им на Москве делать.
Переговариваясь, въехали в город и, хотя не с руки, завернули на Пушкарный двор. Дьяк Афанасий, зная о том, что государь собирается самолично глянуть, как огневой наряд льют, успел загодя упредить боярина Твердю. Тот встретил великого князя у ворот поклоном, на караульного накричал:
– Государева коня прими, остолопина!
Василий пошёл по двору мимо плавильных печей, бараков, к навесам. Работный люд государю дорогу уступает, кланяется.
– Кажи, что заготовил, боярин Родион. Много ли огневого наряда припас?
Боярин Твердя колобком по пятам катится, не успевает отвечать.
У навеса, где, поблёскивая медью, выстроились пушки, Василий задержался, походил вокруг, потрогал, в жерла заглянул. Потом уставился на Твердю:
– Где ещё?
Боярин пробормотал растерянно:
– Нет боле.
– Только и всего?
– Брови у Василия взметнулись недоумённо.
– Мало стараешься, боярин Родион. Мне много огневого наряда надобно. Аль не слышал, великий князь Литовский воевать нас надумал? С каким нарядом войско наше выступит? А может, ты запамятовал, как пушки под Казанью растерял и должен теперь живот свой здесь, на Пушкарном дворе, положить, а наряд орудийный пополнить вдосталь.
Отвернулся. Снова окинул глазом пушки. Наконец произнёс, не глядя на Твердю:
– Прибыл к нам в Москву пушкарных дел мастер, немец Иоахим. Пришлю его к тебе, боярин Родион, в подмогу.
Пусто в монастырской церкви, воздух тяжёлый, спёртый. У стены монахи стоят кучно, за ними с десяток крестьян: мужики да бабы с ребятишками.
Поодаль от них, у самого амвона, великая княгиня Соломония. Приехала к обедне в Симонов монастырь. Сбоку неё босой, в посконной рубахе и холщовых портах Вассиан. Позади Соломонии боярин Версень с дочерью. Великая княгиня чует его назойливый взгляд, ёжится. Не выдерживает, оборачивается. Взгляд строгий, недовольный. Версень ловит момент, шепчет: