Земля по экватору
Шрифт:
— Братва! Два Степана приехал!
Его тискали, обнимали, хлопали по спине, его разрывали на части, а он стоял, растерянный, и только улыбался. И надо было видеть, сколько счастья было на его лице.
Потом он пришел ко мне и, переминаясь с ноги на ногу (ох, уж эта привычка!) сказал:
— Товарищ капитан-лейтенант, меня тут доктора вроде бы забраковали… На сушу списывают вроде бы… Так вы бы заступились за меня, а? Смех ведь один — моряку на суше, сами понимаете…
Куст белой сирахаги
— Вы не замечали, — опросил меня Званцев, — что когда друзья рядом, когда в любой час ты можешь встретиться с ними, это даже не волнует тебя? Все привычно! А вот когда друг так далеко, что даже письмо к нему не дойдет и ответа не будет, сердце начинает ныть… У меня есть такой друг. Я не видел его, кажется, тысячу лет. И, наверно, никогда уже больше не увижу… Даже его фотографии у меня нет, так что не могу вам показать.
Он японец. Звали его Синдо.
На Дальний Восток Званцев приехал сразу после окончания училища. Был он в новеньком, только со склада, кителе с новенькими лейтенантскими погонами — совсем еще мальчишка, ужасно гордый своим новым положением. Он забросил чемодан на багажную полку, там чемодану предстояло пролежать всю дорогу. Больше у него вещей не было — всего один чемодан, наполовину набитый книгами. Самостоятельная жизнь для Званцева должна была начаться там, на неведомом Дальнем Востоке.
На Дальний Восток он напросился сам. При распределении туда не посылали, он это знал, и можно представить, как обрадовался, когда начальник училища вызвал его и сказал:
— Вы, кажется, хотели на Дальний? Поедете на Дальний. Только в морские части погранвойск.
Званцев вытаращил глаза: он ведь кончал артиллерийское училище! Начальник улыбнулся и махнул рукой: идите. И вот теперь выпускник артиллерийского училища ехал на Дальний, и на нем была морская форма, и один-единственный чемодан при нем, и все впереди… Приятно вот так начинать жизнь в двадцать два года!
Целыми днями он простаивал у окна. Мелькнул белый столб с надписями «Европа» и «Азия». За Уралом потянулась однообразная равнина с корявыми березами. А ему-то казалось, что вся Сибирь — сплошная тайга! Но тайга началась позже, через несколько дней. Однажды он увидел оленя и вскрикнул от неожиданности. Олень вышел из тайги и стоял, подняв рогастую голову, словно ожидал, когда наконец пройдет поезд и он сможет перейти железнодорожное полотно…
На какой-то станции неподалеку от Читы поезд застрял надолго, и уставшие от длинной дороги пассажиры вышли из вагонов. Вышел и Званцев. Словно опьяненный свежим воздухом, он шел к лесу, нагибаясь и срывая огромные красные цветы, похожие на пионы, — Марьин корень. Неожиданно из густой травы, словно подброшенные пружиной, вскочили два человечка в выцветшей, аккуратно залатанной одежде и согнулись в поклоне. Званцев опешил.
Это были пленные японцы. Должно быть, ни работали здесь, на станции, и сейчас у них был перерыв — вот они и завалились вздремнуть в траве. Так Званцев впервые увидел японцев. Потом он видел много пленных из окна вагона. Пленные работали на дороге — укрепляли полотно, рыли дренажные канавы…
К месту своей будущей службы — в пограничный дивизион на острове К. — Званцев добрался лишь через месяц. К осени. Собственно, дивизиона еще не было. В бухте возле пирса стояли тральщик и три старых катера. Под сопкой, словно прижавшись к ее мохнатому, поросшему елками телу, лежал большой поселок. Пограничники должны были построить несколько зданий, пирсы, мастерские — здесь, на островах, мы становились навсегда…
В воздухе остро пахло гнилыми водорослями. Волна, набегая на берег, лениво уползала назад, и тогда вслед за ней, боком, торопясь и словно бы спотыкаясь, бежали крабы. Тишины не было: океан гудел, набегая на остров, и, казалось, невозможно было привыкнуть к этому однотонному, нескончаемому гулу. Но через несколько минут Званцев привык и не слышал, как гудит океан.
Он остановился в маленьком доме рыбака-переселенца, в крохотной комнатке с узким, как бойница, окошком. Рыбак жил здесь уже пол года, был он инвалидом: потерял на войне глаз, и обезображенное шрамом, одноглазое лицо казалось жестоким и злым. На самом деле он был редкой души человек, Иван Силантьевич Боровиков. Поблескивая глазом, он говорил Званцеву:
— Ты, лейтенант, молодец, что сюда приехал. Богатейший край! Трудно, конечно, океан дело не шуточное, но зато красота-то какая!
Он любил красоту, Боровиков. И угощал Званцева соленой лососиной.
Из поселка время от времени увозили японцев. На острове работала комиссия, и их отправляли партиями сначала на материк, потом в Японию. А с материка те же пароходы привозили переселенцев, в основном рыбаков и лесорубов. Они занимали пустые дома, и в распадке, в стороне от поселка, росла гора японских железных кроватей, узеньких и коротких, похожих на детские.
Как-то раз, вернувшись домой, Званцев увидел гостя. Маленького роста японец сидел с Боровиковым за столом, на котором стояла бутылка какой-то мутной жидкости и миска с жареной рыбой. Боровиков был заметно под хмельком. Когда Званцев вошел, Боровиков кивнул ему:
— Знакомься, лейтенант. Это Синдо. Мировой, доложу тебе, мужик!
Японец начал быстро-быстро кланяться, прижимая руки к груди и выпячивая в улыбке крупные, выступающие вперед зубы.
— Синдо, Синдо… Милавой мужик.
Пить самогон Званцев не стал, ушел в свою комнатку. То, что в доме появился японец, его насторожило, и он разозлился на хозяина: зачем приглашать в дом чужих, когда здесь живет советский офицер. Черт его знает, что это за японец. Званцеву уже рассказывали, как, уезжая с материка, один такой рыбак, ни слова не понимавший по-русски, обратился к нашему офицеру на чистейшем русском и попросил прикурить. А когда тот ошалел от неожиданности, «рыбак» усмехнулся и начал читать Пушкина: «Прощай, свободная стихия, последний раз передо мной ты катишь волны голубые…»