Земля призраков
Шрифт:
— Что?
— Она никогда не признавалась в этом, но я предполагаю, у нее могли быть… некоторые беспокойства. Скорее всего, необоснованные.
— Не припомните, почему вам так казалось?
— Я помню, как она допытывалась, весьма настойчиво, в нашем последнем разговоре о Божественном милосердии к грешникам. Ненавидеть грех, но любить грешника.
— Может, она думала о себе. Вы знаете, что она была уже беременна, когда они поженились?
— Да. О, не волнуйтесь. Я не разглашаю секреты исповеди. Она не пыталась скрыть это. Иногда я думаю, что это, возможно, и был настоящий
— Вы не полагаете, что у Осборна был кто-то на стороне?
— Я не знаю, детектив. Не могу сказать, что по-настоящему знаю этого человека. — Кинселла прямо взглянул на Девейни. — Он приходит сюда, вы знаете. Появляется на утренней службе и просто сидит сзади. Я пытался найти его после службы пару раз, но он всегда ускользал.
На долю секунды Девейни задумался о том, какое, должно быть, несчастье — постоянно придерживаться необходимого для священника образа мыслей.
— Спасибо, что уделили мне время, святой отец. Я думаю, пока это все.
— Скажите Нуале и детям, что я спрашивал о них.
— Да, конечно, — Девейни повернулся, чтобы уйти, и уже отворил дверь, когда услышал неуверенный вздох священника.
— Знаете, я бы хотел, пока вы здесь… — сказал Кинселла. — Хотя вряд ли стоит упоминать об этом…
— Что случилось? — спросил Девейни.
— Ну, у нас тут недавно произошла череда незначительных краж, ничего серьезного, просто кто-то стащил свечи, купленные на церковные пожертвования, в одной из боковых капелл. Несколько свечей, может, и не очень заметны на фоне более серьезных вещей, но в маленьком приходе, подобном нашему, каждый пенни на счету, и все так непонятно…
— Можете показать, где это?
Кинселла проводил его к маленькой затененной капелле сразу за алтарем. Витражное стекло пропускало скудный свет в альков, где на алтаре возвышалась раскрашенная алебастровая статуя Девы. Металлическая корона из звезд образовывала нимб вокруг ее головы, и полдюжины мерцающих свечей освещали ее лик снизу. Девейни вдруг вспомнил, как ребенком был заворожен подобной статуей. С простертыми руками, в небесно-голубом платье, с лицом, сияющим добротой, — она казалась самым прекрасным существом, которое он когда-либо видел. Он усердно копил тысячу пенни, чтобы затеплить еще одну свечу у ее ног. Девейни вновь обратился к священнику:
— Итак, недавняя кража была не первой.
— Первая произошла около полугода назад, затем, спустя несколько месяцев — еще раз, и, наконец, в прошлые выходные. Свечи обычно хранятся здесь. — Кинселла указал на пустую полку под цепочкой мерцающих обетных свечек. — Я бы даже и не заметил, но мы как раз установили целый ряд новых свечей в пятницу, а в воскресенье утром они все исчезли. Я не хотел говорить об этом, но теперь кражи стали регулярными. Я не уверен, будем ли мы возбуждать судебное расследование, но, конечно, я бы хотел знать, у кого возникла потребность воровать в церкви. Может быть, это крик о помощи.
— Сколько входов у здания? — спросил Девейни.
— Главный вход, естественно, и два боковых, один через ризницу, а другой — здесь. — Священник указал на дверь за углом. — Но эта дверь почти все время закрыта, используется только
— Вы всегда полностью запираете здание?
— Боюсь, у нас нет иного выбора, — сказал Кинселла. — Службу я провожу только два раза в неделю, у меня есть еще два прихода, за которыми нужно присматривать. Если только здесь нет уборщиц, как сегодня, или мы в какой-нибудь вечер не готовимся к венчанию, здание накрепко заперто. И в субботу вечером открыто, конечно, когда я исповедую прихожан. Я почти уверен, что тогда кражи и происходят.
— Почему вы так говорите?
— Ну, мне пришло на ум, что в тот вечер, когда случалось воровство, нас посещал «призрачный прихожанин». — Лицо Кинселлы выдавало смущение. — Боюсь, звучит не очень-то красиво.
— Почему вы называете его так?
— Я даже не уверен, что это мужчина, — сказал Кинселла. — Эта личность — кем бы она ни была — ждет, пока предшествующий посетитель покинет исповедальню, а затем входит с противоположной стороны. Никогда не произносит ни слова. Сначала я просто выжидал, ведь иногда требуется время, чтобы привести мысли в порядок. Я пытался заговорить, но не получал ответа. Пять минут спустя этот некто встает и уходит. Я до сих пор не решился открыть дверь и выяснить, кто это.
— Сколько раз это происходило?
— Я не знаю. Четыре или пять раз, думаю.
— Можно взглянуть на исповедальню? — спросил Девейни.
— Конечно, идите за мной, — откликнулся Кинселла.
— Вы исповедуете каждую неделю?
— Да. Всегда много народу на Рождество и Пасху, но в основном это не очень востребовано.
Кинселла жестом предложил Девейни открыть дверь в исповедальню и заглянуть в центральное помещение, где, как тот убедился, не было ничего, кроме бархатной подушки для священника и раздвижных деревянных дверок. Левые дверцы были открыты, и он мог видеть, где исповедник через решетку, покрытую черной материей, выслушивает признания.
— Вы не против, если я на минуту войду? — попросил Девейни. — Как заходит исповедующийся?
— Всегда справа. Для меня, разумеется, когда я внутри. А это что-то меняет?
Девейни показалось, что он расслышал волнение в голосе Кинселлы, напоминающее энтузиазм рядового гражданина, который принимает участие в полицейском расследовании — энтузиазм, который не всегда к лицу и полицейскому.
— Возможно, — ответил Девейни. Он стоял как раз напротив двери исповедальни, осматривая внутренность церкви. — Кто бывает у вас постоянно?
— Трудно сразу перечислить.
— Возможно, кто-то мог видеть ваш фантом.
Кинселла, оказывается, уже думал об этом.
— Миссис Фелан, что живет как раз рядом с нами, в переулке. Том Данн, с тех пор как вышел на пенсию, приходит каждую неделю, и Маргрет Конвей. Ну, и некоторые другие.
Самая безобидная компания, какую только можно вообразить, подумал про себя Девейни. И много же у них, наверное, грехов!
— Где они ждут своей очереди?
— На скамьях, сразу напротив. Но, как я сказал, этот некто всегда ждет, пока последний из них уйдет, прежде чем зайти с другой стороны. Сомневаюсь, видел ли его кто-нибудь из них.