Земля родная
Шрифт:
Утро… Свежее, чистое, ясное. Тишина.
Но вот над котельной металлургического завода взметнулся белый плотный клубок пара — и через секунду весь город огласился торжественным призывом к труду. Эту песню подхватили голоса других заводов.
И ожил, пришел в движение Златоуст. Извилистые, петляющие по склонам гор улицы города заполнились народом. Человеческие потоки устремлялись к заводским проходным.
Песчинками затерялись в этих потоках два молоденьких паренька — Сережка Трубников и Санька Брагин. Они тоже шли на работу.
А неделю назад было вот что.
Рядом
— Та-ак, стало быть, пополнение рабочему классу?
— Выходит — так… — глухим, совсем не своим голосом ответил Сережка.
— Ишь ты! — Прокуренные и выцветшие усы вахтера вытянулись в доброй улыбке. Он легонько подтолкнул Сережку в спину. — Ну-ну! Шагай, брат. Да ты не робей! Народишко у нас вострый, робких-то не любит. Ничего, брат. Выше голову, тверже шаг!
Этот первый день на заводе был у Сережки днем удивительных открытий.
Когда отошли немного, Мирон Васильевич обернулся и кивнул головой в сторону проходной.
— Прокатчик знаменитый был этот Кузьма Федотыч. Слышь? В гражданскую беляки ногу ему оттяпали… Уважаемый человек, в большие праздники всегда в президиумах сидит. Чуешь? Почитай, вся наша прокатка из его учеников состоит. К тому же — у самого Василь Иваныча Чапаева в разведчиках ходил. Боевой орден имеет. Смекаешь? То-то!..
И что говорить: конечно, у Сережки глаза округлились от удивления. Сам чапаевский разведчик первый открыл ему двери на завод! Разведчик, а совсем мирный дед! Сережке хотелось вернуться, поближе разглядеть этого необыкновенного человека. Но Мирон Васильевич шагал дальше своим спорым мелким шагом, то и дело приговаривая:
— Шагай шибче, не отставай!
Легко говорить Панкову: «Шагай шибче!». Легко советовать знаменитому усачу-вахтеру: «Не робей, паря!..» А вот Сережке-то каково?
С пронзительным свистом деловито шмыгали взад-вперед крикливые заводские паровозишки. Шипели они так свирепо, как будто у всех у них только одна задача: до смерти запугать Сережку, а потом раздавить его.
Из окошек сердитых машин выглядывали веселые, перемазанные физиономии машинистов. Некоторые приветливо махали Мирону Васильевичу черными руками, а он в ответ — фуражкой.
Почему так много людей знало Панкова? Чем был знаменит Мирон Васильевич?
Но вдруг произошло чудо: не Панкову, а ему, Трубникову, помахал один белозубый паренек. Он помнил этого парня. Это он, когда Сережка впервые пел возле панковского дома, похвалил его голос и посоветовал бросить курить. Ну, разве можно поверить, что это тот самый парень? Там он, как и все, лущил каленые семечки и крутился возле девчат, а тут — смотри ты! — машинист, хозяин паровоза! Улыбается, не зазнается… Удивительно!
Паровоз… Это было так заманчиво, так интересно, что Сережка подумал:
А Панков шагал дальше, к темным корпусам, наполненным сдержанным грохотом. У самой большой громады, увенчанной восемью высоченными трубами, из которых две не дымились, Мирон Васильевич остановился и, чуть склонив голову набок, поднял глаза к прокопченным верхушкам труб, улыбнулся им, как хорошим друзьям.
— Это называется мартен!
Постоял так минуту-другую и сказал совершенно непонятное:
— На моей печке доводка идет… Праздничек-то будет в нашу смену! Хорошо!
И откуда он знал, что в эту минуту идет там какая-то доводка? Мирон Васильевич увидел в Сережкиных глазах недоумение, пояснил:
— Про это мне вторая труба рассказала.
Сережка опять ничего не понял. Но расспрашивать не стал, потому что знал — в таких случаях люди отвечают совершенно одинаково:
— Поживешь — узнаешь!
На заводском дворе Сережка чувствовал себя малюсенькой песчинкой, которую мог подхватить, унести любой ветерок. Ну, что он по сравнению с этим скопищем грохочущих, свистящих, гудящих, скрежещущих машин? А в мартеновском цехе, подавленный и зачарованный оглушительно кипучей жизнью, ослепительным сиянием, печей, Сережка даже и песчинкой перестал себя чувствовать.
Машины, везде машины. Им стало тесно на земле, и они забрались на головокружительную высоту, под самую стеклянную крышу. Ходили там и носили на длинных стальных канатах огромную чашу. Внизу расторопно суетились «кукушки», пронзительно и требовательно покрикивая тоненькими голосками.
Из печей вырывалось хищное пламя. В печах что-то гудело на одной ровной басовитой ноте.
Рядом с машинами люди казались муравьями, вставшими на задние лапки. И не верилось Сережке, чтобы могучие стальные гиганты подчинялись воле этих маленьких чумазых людей.
Мирон Васильевич крикнул в самое ухо Сережке:
— Пошли начальству показываться!
В цеховой конторке было потише. За канцелярским столом сидела хрупкая, миловидная девушка. Из-под красного платочка, которые любили носить в те годы не только комсомолки, но и женщины в годах, выбивались темно-русые кудряшки волос. Девушка пристальным, оценивающим взглядом окинула Сережку. Мирон Васильевич шепотом сообщил:
— Видишь, присматривается? Можно сказать, наш начальник кадров, да к тому же еще — комсомольский бог. Валя Бояршинова. С перцем девчушка.
Последние слова не очень-то вязались с нежным личиком девушки, с милым, даже, пожалуй, кокетливым поворотом головы. Только серые глаза с прямым и строгим взглядом выдавали ее характер.
— Здрасте, дядя Мирон. С добрым утром вас! Чего это вы шушукаетесь?
— И ты здравствуй, Валюша!.. Да вот про тебя наговариваю нашему новому работничку. Вот тебе бумажка, оформляй парня в шихтарник. А я побегу печку принимать. Не обижай тут парня, он стеснительный и боязливый.