Земля — Сортировочная (сборник)
Шрифт:
Он нажал кнопку на пульте и повернулся к карте станции. Мы с Бабекусом обомлели.
Плоскость расчерченного белого поля карты вдруг потемнела, налилась чернотой, утонула, ушла в необъятную даль, бросив мрачный отсвет на лица сидевших в зале. Линии железных дорог расплылись в туманные полосы. В центре карты словно повис чудовищный паук, телом которого оказалась станция, а лапами — все прилегающие дороги. Огоньки, обозначавшие семафоры, разгорелись льдистым светом, и около них зажглись надписи: «Алькор», «Ригель», «Вега», «Спика», «Бетельгейзе», «Сириус», «Регул»,
Бабекус во мне обезумел. Он дергался, шипел, чесался, возился, огрызался на мои замечания и чуть ли не подвывал от нетерпения поскорее побежать и донести на повстанцев. Он сгорал в своей страсти, а я смутно допетривал до хитроумного замысла повстанцев.
По карте двигались вереницы огней, обозначавших повстанческие и диктаторские эскадры, — одни быстро, другие медленно. Какие–то огни вообще висели неподвижно. Штаб повстанцев создавал план грядущего сражения и перемещал боевые силы: группировал, устанавливал векторы ударов и направления бросков, отмечал прикрытия и ловушки. А потом товарищ Палкин, он же принц и глава повстанцев, переключил космическую карту на нормальную. И я увидел, что огоньки, обозначавшие боевые единицы, превратились в символы составов и эшелонов на путях нашей станции и окружных дорогах.
– Запомните эту расстановку сил, собратья, — сказал товарищ Палкин. — Ровно в двадцать один ноль–ноль в стратосфере пройдет наша летающая тарелка и сфотографирует станцию Сортировка. В это время здесь все должно быть так, как на нашей карте! Не перепутайте, маркиз Ким–Галл, от этого зависит жизнь колоний и самих повстанцев!
– Прошу прощения, принц, — поднял голову обходчик Тарасов. — Но в тот раз был в мотину пьян стрелочник на разъезде Горемыкино, и сто восьмой из Ташкента простоял в резерве, поэтому флот контр–адмирала Вепря не вышел из укрытий возле Альдебарана!
– Ладно, маркиз, никто не сомневается в вашей преданности революции, и слава героям, все равно одержавшим победу в той битве!… Смерть диктатору!
– Смерть диктатору!… — глухо и нестройно отозвались пришедшие.
«Смерть повстанцам!» — внутри меня крикнул Бабекус, и я услышал, как в его уме переливаются, звеня, цифры, звания и награды.
«Теперь к Лубянкину, дружок! — велел мне Бабекус, словно я был его извозчиком. — Передам в Центр, и сегодня ночью — десант!…»
«Надо его остановить», — подумал я.
И в моей башке вспыхнула картина мести Лехи Коробкина своему однокласснику Севке Меринову, который однажды втолкнул его в женский туалет.
«Послушайте, Бабекус, — сказал я, — а вы не боитесь с такой ценной информацией в моей голове ходить без оружия?»
«Н–да, — согласился Бабекус. — Риск, конечно…»
«Хотите, раздобудем пистолет? — торопясь, предложил я. — Я знаю способ!»
Бабекус заколебался.
«Ладно, валяй!» — разрешил он, и я начал выбираться из–под бюста.
Я перебежал через пустой зал, по коридору до лестницы и очутился во дворе. Тут наконец я увидел повстанца.
Дядя Костя Орленко сидел в сквере на скамейке и курил.
– Дядь Кость, — подходя, позвал я, — помогите мне дверь починить…
– Какую дверь? — лениво спросил он. Карман его неудержимо оттягивался под тяжестью оружия.
– Вон ту. — Я указал на синюю кособокую будку уборной.
– Ту?… — недоверчиво пробормотал он, поднимаясь.
Следом за мной он неохотно дошел до нужника и спросил:
– И чего надо сделать?
– Внутрь заходите, — тараторил я, заталкивая его внутрь. — И держите здесь…
– Здесь? — уточнил он, прижимая пальцами отскочившую дверную петлю на косяке. — А зачем тебе?… А–а–а!!!
Он заорал как не знаю кто, когда я прищемил ему пальцы дверью, закрыв ее и заперев на вертушку..
– Отпусти!! — ревел он и не мог вытащить пальцев, скрючившись в неудобной позе.
– Тихо, дядя Орленко, — сказал я и, волнуясь, сунул руку ему в карман.
– Диктаторец?… — отчаянно спросил Орленко.
– Да! — гордо вылез Бабекус. Я нашарил и вытащил пистолет.
«Молоток! — Похвалил меня Бабекус. — А этого пристрелим».
Орленко засопел.
– Убивай, но не здесь, — мрачно сказал он. — Совесть поимей хоть немножко…
Я повернул вертушку и распахнул дверь. Орленко медленно распрямился. Я держал его на прицеле.
– Иди–иди, — сказал Бабекус, ткнув его пистолетом в живот.
Орленко заложил руки за спину и, перешагивая порог нужника, на мгновение застыл, глядя в ослепительное небо.
Я тоже вышел из уборной.
– Вставай к столбу, — велел Бабекус Орленке.
– Прощайте, друзья… — тихо сказал Орленко шумящим липам в сквере и неподвижным составам на путях.
Понурый, он пошел к столбу и негромко запел:
– «И все равно неудержимо паденье гнусного режима…»
Я начал поднимать пистолет.
«Погоди, дай дойдет!…» — упиваясь сценой, одернул меня Бабекус.
«Эй, Бабекус, отвлекись», — окликнул его я, нацеливая пистолет себе в лоб.
«Ты чего??!!» — завизжал Бабекус, и я почувствовал, как он вцепился в рычаги управления мною.
Я напряг все силы. Пот прошиб меня. Ствол пистолета уткнулся в висок.
«Поганец!!!» — завыл Бабекус.
И я нажал курок.
Удар обрушился на мою голову. Вокзал, скверик, пути вдруг опрокинулись, и бригадир Орленко вдруг полетел в небе, будто и вправду орел.
P . S . В свези с гибелью бабекуса мне хочеца сказать нескоко слов собратъем–литераторам. Настоящий песателъ долен очень большое вниманее уделять моментам смерти героив. Так, напремер, массовый от–рецательный гирой должен умерать быстро и весело, сковырнулся — и конец. А главный отрецательный герой должин перед смертью выть, шыпетъ, царапаца, кусаца, вижять и ползать на коленях, чтобы развен–чаца в глазах четателя. Главный же положительный гирой должин умирать в момент подвига, всегда вни–запно и медлино: должен споткнуца, упасть, встать, упасть, привстать уже не до конца, цыпляясь за березу, упасть, проползти лежа и токо потом умереть совсем.