Земля в ярме
Шрифт:
Матус сплюнул на пол.
— А зачем же ты этакой стерве мясо оставила? Стерва и есть стерва, надо было повернуться да уйти.
— Раз уж я пошла…
— Ну и что, что пошла? Как пошла, так бы и вернулась. Видно, знали бабы, что говорили… И как только староста ее из деревни не выживет…
— А чего ему выживать? А сам-то ты нешто не велел мне мясо нести? Да и не беспокойся, уж Янович не даст ее в обиду. Уж он ей, наверно, помогает, носит все, угождает…
— Есть из чего.
— Как не быть? Да ведь все это детям полагается,
— Узнают.
— Крику будет!
— По правде сказать, так ведь все старик заработал, а не они. Так что и запретить ему они никакого права не имеют.
— Как, для этакой лахудры из дому выносить? Хоть бы для кого путного, а то… А старуха лежит, ни о чем не знает… Что только на свете делается! Женатый ведь мужик…
— Ну, как сказать? И женатый и вроде как не женатый… Старуха-то лежит, как колода, сколько лет!
— Лет десять будет… Или нет? Ну да, десять, а то и больше!
— Вот видишь.
— И что с того? Жена все-таки есть! А у него уж башка поседела, мог бы и не бегать за бабами. А она-то! Ни стыда, ни совести!
— Уж раз байстрюка родила, так какой от нее совести ждать!
— Один срам! А кабы тогда староста со старостихой не заступились, так бы и пошла себе куда подальше.
— Ну, прогнать ее тоже нельзя было…
— Ишь ты, может, она и тебе понравилась?
— Ты что, белены объелась, что ли?
— Знаю я вас, все вы хороши! Лишь бы не дома, так уже и вкусно! Может, и ты бы к ней побежал, кабы она захотела.
— А чего ж ей не хотеть? Небось я помоложе Яновича! — подшутил он.
Агнешка вскочила как ошпаренная.
— Смотри-ка на него! Помоложе! Зато нищий, понимаешь, нищий! Нешто ты можешь носить ей конфеты из лавки, или колбасу, или шоколад! Как бы не так! Для ребенка нет, а не то что…
— Не ори, Владека разбудишь.
— И пусть проснется, пусть знает, какой у него отец! Лахудры тебе захотелось, законная жена надоела! Ну и беги, беги со всех ног с Яновичем за потаскуху драться!
Он приподнялся на локте и с удивлением смотрел на жену.
— Да ты и впрямь белены объелась? Что на тебя нашло? Я бабу и в глаза не видел и не разговаривал с ней никогда, а эта…
— А кто мне велел мясо ей нести, кто меня заставил ночью бежать, лишь бы она жирно поела? Может, не ты, а? Я сразу смекнула, еще и Яновича там не видела, что это за птичка и что там у вас с ней!
— Это у кого же?
— А у вас, у мужиков! Ты, баба, только поворачивайся, работай так, что чуть ногти с пальцев не сойдут, а вам хоть бы что! Только бы на баб заглядываться!
— Закрой рот, а то как тресну!
— Что ж, бей, бей! Пусть уж так оно и будет, пусть будет! Бей!
Он плюнул и повернулся к стене.
— Ни на грош в тебе ума нет. Ложись спать, ночь уже.
Она еще долго ворчала, прежде чем улеглась на шуршащую солому. Лежа, она долго шептала молитвы, но ей мешало воспоминание о белой, откинутой назад шее Анны, о ее воркующем, беззаботном смехе.
V
Мерно плескало весло. Захарчук еще раз проверил шесты вентерей. Все оказались на месте, ровно вбитые в ил. Он с трудом протолкнул лодку сквозь чащу резака.
— Еще на том конце, тато!
Он не ответил, всматриваясь в посеревшее вдруг небо.
— Дождь будет, что ли?
Теплый легкий ветерок заколыхал тростник. И маленький Захарчук вдруг заметил, что на всей поверхности озера исчезли, куда-то попрятались белые чашечки водяных лилий, которых тут всегда была уйма.
— Тато, гляньте!
— Вижу. Они уж со вчерашнего дня так.
Мальчик перегнулся и смотрел в воду. Да, они были там. Плотно сомкнувшиеся зеленые чашечки, укрывшиеся под зеленым покровом плоских листьев, втянутые змеевидными стеблями в воду, притаились в ожидании чего-то, что вот-вот должно наступить.
И вот налетел сильный, стремительный ветер. Он несся низко, над самой водой, — верхушки ольх и верб на берегу даже и не шелохнулись. Мчался во всю ширь озера с шелестом, хрустом, шумом тростника, татарника, колючего резака, захлестнутых его предательским арканом. Коварный ветер ворвался под листья белых лилий, с силой отрывая их от воды, к которой они прильнули плашмя. И они не могли противостоять его силе, завернулись, обнаружив свою розовато-синюю изнанку. Озеро все ощетинилось листьями, взъерошилось.
— Живей, вон там высадимся, — командовал Захарчук. Мальчонка высунул язык и стремительно греб к зеленому заливу, над которым нависали огромные серебристые вербы.
А ветер стихал на миг и налетал с новой силой. Потом он уже не прекращался, дуя низом, ожесточенно, упорно. Тростник так и пригнулся к воде, листья белых лилий повернулись на бок и торчали ребром, вода приняла стальной оттенок.
— Беда идет, — сказал Захарчук. Но тут лодка уткнулась в берег, нос ее зашуршал по чисто промытому песку. Они выскочили и с трудом вытащили лодку на поросший чебрецом и золототысячником склон, спускающийся к самой воде.
На мгновение утихло. А потом снова завыл ветер, страшный, необузданный. Пригнулись ольхи, тучей понеслась сорванная листва, заскрипели старые, перекрученные стволы. Стало почти темно.
— Побежим к Радзюку. Беги под деревьями.
Мальчик заработал ногами, изо всех сил поспешая за отцом. Ноги путались в высокой траве, в душистых стеблях, не успевших еще остыть после утренней жары. Белели и желтели медуницы, целыми полянками краснела гвоздика, хлестала по босым ногам скабиоза. На бегу мальчик заметил уже совсем красную землянику — сколько ее тут было! Но когда он хотел наклониться, вдруг загремело, и молния ударила так близко, что оба подпрыгнули. И в тот же миг крупные редкие капли дождя упали, относимые в сторону ветром.