Земля в ярме

Василевская Ванда Львовна

— Что это с тобой? Обидел тебя кто?

— Н-нет… Так меня трясет, и то холодно, то жарко, то холодно…

— Это ты на рыбной ловле вчера простыл. Викта, поставь ему там в горшочке, знаешь, в голубом, молока согреть! Выпей и усни, оно к утру и пройдет.

Стуча зубами о край жестяной кружки, Франек проглотил несколько глотков горячей жидкости, но она как-то не шла ему в горло.

— Пей, пей! Согреешься!

— Липового цвету заварить бы.

— Проспится, оно и пройдет у него. С лица-то какой красный!

Франек отставил

кружку, торопливо завернулся в одеяло и повернулся лицом к стене. Уснуть он не мог, но упорно притворялся спящим и не шевельнулся даже, когда пришел отец. Теперь, когда он уже сказал Зелинской, что не видел Стефана, самое трудное было позади. Теперь он уж знал, что никому не удастся добиться от него правды. Но безопаснее все же было притворяться спящим, больным, ни с кем не разговаривать. А вдруг отец о чем-нибудь догадается?

Он содрогнулся, ему снова почудились разинутые пасти собак. И так он вздрагивал всю ночь.

Зелинская тоже спала тревожно. Она не понимала, что могло случиться. Стефан, с тех пор как вернулся с военной службы, охотнее всего сидел дома и никуда не бегал, разве к Лесякам. А у Лесяков его с утра не видели.

— Где-нибудь засиделся. Может, на вечеринку куда пошли. К утру вернется, — тягучим и тревожным голосом убеждал жену старый Зелинский. Она старалась верить, хотя все это вовсе не казалось ей убедительным.

Но Стефан не явился и утром. Никто и нигде его не видел. У Зелинской все из рук валилось.

— Стася, сбегай-ка посмотри, не видать его на дороге?

— Нет.

— Зося, присмотри за цыплятами. Вон лесник идет, я выбегу, спрошу его.

С двустволкой за спиной шел по деревне Валер. Она остановила его.

— Господин Валер, не видели вы где моего Стефана? Со вчерашнего дня пария дома нет… Ушел куда-то…

— Ушел, так и придет. Я не видел, — сухо ответил лесник и оглянулся на собаку, которая живо заинтересовалась гусями кузнечихи.

— Рекс, сюда! Куда понесся?

Женщина со вздохом повернула к дому. В полдень она не выдержала и кинулась к старосте.

— Нет и нет, и никто его не видел!

— Не иголка, найдется. Не ребенок ведь…

Губы ее дрогнули.

— Для меня он ребенок…

— Да что вы плачете, пани Зелинская? Может, дела какие у парня, загулял где-нибудь, не пропадают же люди! Диких зверей у нас тут нет, чтобы съесть его! А напасть на него тоже никто не нападет. Зачем? Шапку у него отнять или портки?

Она ушла, немного успокоенная, но к вечеру в ней снова стал нарастать страх, охватывая все ее существо. Руки дрожали, странная слабость распространялась по телу откуда-то изнутри, больная голова гудела.

На третий день утром она услышала несущийся со стороны лугов, откуда-то снизу, внезапный крик. Она остановилась как вкопанная и схватилась за сердце.

— Что с вами, мама?

— Ничего, Стася, ничего. Открой дверь.

Как слепая, хватаясь руками за стенки, вышла она в сени. Народ бежал по дороге, кто-то

громко кричал. Владек Лесяк огромными прыжками бежал прямиком вниз, по Старостину просу, словно другой дороги и не было.

Она подоткнула юбку и торопливо побежала межой. Кто-то обогнал ее на бегу. Она даже не спросила. Она знала.

До прудов было не больше километра. Зелинская с трудом ловила губами воздух, спотыкалась на бегу о «очки, о камни. Один раз упала на колени и быстро поднялась. Она чувствовала, что кто-то идет перед ней, рядом с ней, слышала, что люди кричат, но ничего не понимала и ничего не видела. Кровь, словно молотом, стучала в висках.

Она добежала. Над прудом было уже черно от народа. Перед ней расступились. И словно сквозь шпалеры она проскочила к самой воде.

За ворохом хвороста, неподалеку от акации, над отмелью маленького заливчика лежал на траве обнаженный труп. Старуха покачнулась и со стоном опустилась на землю. Она ощутила под руками ледяной холод мертвых ног. Точно слепая, щупала она эти ноги, широко раскинутые руки, изуродованное лицо и сгустки крови в мокрых, полных ила волосах. Она знала, что это Стефан. Знала с самого начала, с вечера первого дня, что случилось что-то страшное. Туман рассеялся, и она увидела лицо сына. Широко открытые стеклянные глаза, и черный, как чугун, живот, и синие полосы на груди, и запекшуюся кровь на голове.

— Только я поворотил лошадь, давно уж собирался захватить этот хворост, гляжу — плавает! «Господи Исусе, думаю, теленок утонул, что ли» Вдруг, гляжу, вон оно что! Я думал, так и кончусь на месте, — в сотый раз рассказывал крестьянин из Лишек.

— Утонул, что ли?

— Ну да, утонул! Убит, видно же!

На людей пахнуло холодом. Кто-то подошел к телеге, взял рядно и прикрыл труп. Зелинская сидела на траве, мертвыми, остекленевшими глазами глядя на синие пальцы, виднеющиеся из-под рядна.

— За старостой сбегать!

— Он уже знает. Сейчас тут будет.

— В полицию дать знать!

— Это уж староста.

Белый, как стенка, запыхавшийся староста уже шел лугом. Он приподнял рядно и внимательно осмотрел труп.

— Кто нашел?

— Мартына. За хворостом приехал.

— Только я поворотил лошадь, давно уж хотел этот хворост забрать, гляжу, плавает…

Староста не слушал.

— Дня два уж, наверно, в воде лежал.

— И как только его раньше никто не нашел…

— Да кто ж сюда ходит? Мальчонки рыбу удить или выкупаться кто…

— С каких пор его дома не было? — обратился староста к Зелинской, но она не слышала. Ни старосту, ни кого другого. Только этот непрестанный ужасающий гул в голове, этот грохот огромных молотов, раскалывающих виски.

Объяснения поторопились дать другие.

— Со вторника.

— Правда, правда, и ко мне она прибегала в среду.

— Акурат во вторник и было! Только что с ним могло случиться?

— Нешто не видите? Избит весь.