Земля в ярме
Шрифт:
Управляющий побледнел.
— Деревьев? Каких деревьев?
— Не понимаете? Кальвили, золотые ранеты, серые ранеты, райские яблоньки. Шестьсот, все шестьсот отдашь им. Все десять моргов, слышишь?
Он схватился руками за шею, срывая воротник, который давил его, повернулся и хлопнул дверью, только эхо покатилось по дворцовым комнатам.
Крестьяне остолбенели. Но, как по мановению волшебной палочки, выбежала дворцовая прислуга, откуда-то появились лесники с ружьями, и, прежде чем кто-либо успел опомниться,
Старый Верциох весь посинел. Скалчиха подняла кулак и страшным, безумным голосом стала проклинать графа, дворец, землю, леса и воды, все, что ему принадлежало.
VIII
Вести по деревням распространяются быстро. Еще не смерклось, как Мыдляжиха уже прибежала с новостью.
— Верно говорю, так оно все и было. Их же там пятеро слышало: Верциох, Скалка, Скалчиха, Кухарчук… Вот не вспомню, кто пятый?.. Ах, да! И староста, староста пятый. И все одно говорят.
Люди покачивали головами и вновь припоминали свои обиды.
— Да что ему? Кабы все посдыхали, он был бы только рад.
— И не в одних Бжегах, а и в Мацькове, и тут у нас, и повсюду.
— Чтобы уж ему одному всюду сидеть, по всему Бугу.
— Да и так уж расселся!
— А с Зелинским-то что было!
— Был уже суд или нет еще?
— До суда еще далеко… Не знаете, что ли, как это всегда тянется? Да и какой толк от суда? Нешто его самого накажут? Нет! Лесники отсидят, что положено, а потом все останется по-прежнему.
— С Пащуком-то как было, помните?
— А Липскому, говорят, триста злотых за молчание дал, когда лесник его подстрелил.
— А на уборку так ни одного человека из деревни принимать не велел! Из украинских деревень привез, издалека.
— Ну, этим работать, что корове танцевать.
— Управляющий мечется по полям, прямо до седьмого пота! Ту пшеницу, знаете, так они вдесятером без малого неделю косили!
— Ну уж, вы скажете!
— Верно говорю, кого угодно спросите.
— Может, и так.
— Да, эти, из украинских деревень, не такой быстрый народ, как у нас.
— А он все равно их взял, только бы здешним не дать заработать!
— Почем же он платит им?
— По девяносто грошей в день. И по три кило картошки.
— На десять грошей меньше, чем в прошлом году, платил.
— По девяносто грошей в день косцу!
— Оно бы и девяносто грошей пригодилось… Не один из нас этой уборки, как спасения какого, дожидался.
— Так, вы говорите, никого не брали? И из Мацькова не брали?
— Из шляхетских, может, которого и взяли, а больше — ни-ни, ни одного!
Они покачивали головами и поглядывали вдаль, в сторону лесов, за которыми стоял Остшень.
— И как только ему людские слезы спокойно спать не мешают!
— А вы были у него? Знаете? Может, он и не спит.
— Изменился он сильно
— А эта его рожа-то все шире становится, даже смотреть страшно.
— И сам из года в год все толще… Дворовые сказывали, что девять пудов весит.
— Э, мало ли что болтают!
— Как так, болтают? Вы что, не видели? Как взгромоздится в седло, так лошадь аж закряхтит! И всегда на одной кобыле ездит, потому другой лошади и не поднять его!
— Не диво, на людском горе жиреет.
— Ой, жиреет, жиреет, пока не перезреет…
— Людоким горем нетрудно и подавиться.
— Э, года за годами идут, а ему все ничего.
— Дети-то у него все перевелись.
— И что с того? А он как драл с людей шкуру, так и дерет.
— Боже милостивый, боже милостивый!
Молодежь сходилась по вечерам у Плыцяка. Тут им лучше всего говорилось. Старый Плыцяк сидел за столом, дрожащими пальцами перелистывал пожелтевшие, истрепанные страницы маленькой книжечки. Медленно, старательно выговаривая слова, читал, поднося книжку к глазам. На кончике носа едва держались оправленные в проволоку, связанные нитками очки.
— «Там, где нет справедливости, где один владеет всем, а другой ничем, где один просвещен, а другой живет во тьме, там должны быть и преступления. Нищета, темнота и голод сами вложат в руки человека топор, тлеющую головню и меч».
В избе было тихо. По стенам ползали неверные тени. Свет и тени попеременно падали на лица заслушавшихся людей. Издалека, из старых времен, отдаленные почти на столетие, понятно звучали слова, были близкими и, казалось, для них писанными.
Не думал Шимон Конарский [3] почти век назад, что его книга, пройдя через десятки рук, попадет когда-нибудь на побережье Буга и будет читаться в крестьянской избе, нисколько не утратив своей остроты. Словно и не миновал век — и крестьянские глаза в Калинах видели то же, что видел он на своем скитальческом пути заговорщика, проходя по польской земле без малого сто лет назад.
3
Видный участник польского национально-освободительного движения начала XIX в.
— «Топор, тлеющую головню и меч…»
Плыцяк поднял от желтых страниц покрасневшие, выцветшие глаза.
— Так тут сказано… Иначе и быть не может. Потечет еще кровь по этой земле, погуляет по ней красный петух.
В избе послышался ропот.
— Да разве он один? Есть и другие. Из Грабовки господа, из Подолениц, из Вилькова!
— Мало ли их! Ведь не у нас одних…
— Столько земли! Ведь у него одного больше, чем у всех нас тут вместе — в Калинах, Бжегах, Мацькове и кто его знает, в скольких еще деревнях.