Земля зеленая
Шрифт:
С открытой ненавистью Майя взглянула на Анну и, явно намекая, громко сказала:
— У моего хозяина есть кошка — захудалая, но котят приносит каждое лето. Где их утопишь — льняное мочило батраки не дают загаживать. Хозяин так делает: подвернется дальняя поездка, сунет котят в мешок, отъедет подальше и выпустит всех на дорогу. Эта чертова скотина всегда найдет дом, где прижиться.
Анна стояла у люльки, опустив руки, широко раскрыв глаза и слегка приоткрыв губы… Нет, кажется, не поняла — эти бесстыжие ведь не очень-то чутки. Майя Греете пожала плечами и сказала так, чтобы самой большой тупице стало ясно:
— В березах у Дивайской станции
Конечно, Анна поняла намек, — почему, мол, она со своим ребенком не поступила так же. Возмущенная, не думая, что говорит, ответила:
— Нет, айзлакстцы уверяют, что это девочка Валлии Клейн и Юрки Григула.
Одной рукой схватила платок, другой Марту из люльки. Выбегая, завернула, как попало, не слушая, что кричит ей Майя Греете, Тут слушать нечего — вражда на веки вечные, житья не будет, как только Майя придет в Лейниеки хозяйкой. Скорее надо убираться отсюда, — чем дальше, тем лучше.
Погнала скот в гору, безжалостно хлестан хворостиной, не разбирая, кто заслужил, кто нет. Досталось даже старой свинье, которую никогда не подгоняли, всегда сама плелась вслед за другими.
Анне все опротивело. Жизнь — одна большая яма, полная навозной жижи, из ямы никогда не выберешься, — этот несчастный младенец связал по рукам и ногам.
Скотине здесь некуда было податься. На вспаханном поле Григулов, рядом с паровым, ячмень еще только всходил, одни овцы могли забрести на поле и сорвать по стебельку. Оводы еще не появились, а мухи коров не очень-то одолевают. Анна положила ребенка на межу, срезала и заострила гибкую березовую жердочку, долго возилась, пока воткнула наискось в засохшую землю. Привязала к вершине жердочки большой платок и уложила в него Марту — как горошина в открытом стручке, лежала она и широко раскрытыми глазами смотрела сквозь бахрому платка. Может быть, искала взглядом мать, может быть, просто так засмотрелась на клочок неба, стараясь угадать, как далеко простирается это синее и пустое пространство.
— Нам повсюду будет тесно, разнесчастное ты дитя! — сказала ей Анна, отчеканивая слова. — Всю жизнь будем мотаться под ногами людей, из каждой подворотни нас выволокут. Тот своих котят завязал в мешок и выпустил на большаке… Действительно, тебе было бы лучше, если бы я отнесла тебя под березу у станции, туда, где Латыня Рауда своего положила…
Она сердито разжевала кусок черного хлеба и кусочек сахара, завязала в чистую тряпочку и сунула в рот ребенку. Несколько раз качнула березовую жердь.
— Качайся, качайся, горемычное дитя! Пусть ветер тебя качает, такая твоя доля!
Но ветра не было. Жердь немного поколыхалась и остановилась, люлька повисла почти у самой земли; большой куст чертополоха заглядывал между углами платка, словно дивясь невидали. Невдалеке, стараясь поднять рыло, хрюкала старая свинья, будто спрашивая, не может ли и она посмотреть.
На высохшем паровом поле корма скотине мало.
По другую сторону дороги кустарник на откосе ложбины зарос густой травой, он принадлежал усадьбе Дуй, но дом стоял за версту отсюда, на берегу Даугавы, и владельцы никогда не пасли здесь скот. Анна расстелила старенькое одеяльце и начала рвать траву в передник — если вечером бросить коровам по охапке в ясли, то спокойнее выдоишь.
Нет, это не была мягкая и сочная весенняя травка, а колючий чертополох, покрытый иглами репейник и острый осот. Анна дергала с такой злостью, будто из своего сердца вырывала. Много сорняков наросло с прошлого лета, разрослись и перепутались так, что дышать нечем. Все время тяжело было; но пока не трогали и не тормошили, можно было жить, — еда шла на ум и спалось неплохо. С весны совсем не стало покоя, с тех пор, как появилась будущая молодая хозяйка, невеста Юрки Григула. В доме обнюхала все углы, с видом знатока обошла поля Лейниеков, даже на лодке вместе с хозяином выезжала посмотреть, как ловятся лососи, как, поднимаясь против течения на отмель, взбивают пену. Даже когда Майи нет, в доме все же на каждом шагу чувствуется, что распоряжаются здесь уже не Цинис и старая хозяйка, а их племянница и Юрка Григул — будущее за ними. Если уладится все с Валлией Клейн и не случится греха с той, из Клидзини, если умрет старый Греете с больными ногами, — она, Анна, будет здесь лишняя, у нее ребенок, ей приходится бегать с поля, чтобы покормить малютку. «Ах ты, злосчастное, злосчастное дитя!..»
Она вытряхнула из передника на одеяльце охапку травы, прислушалась. Там, наверху, на паровом поле, что-то происходило. Видно было, как за кустами безрогая корова подкинула вверх морду, а потом, сердито засопев, нагнула голову, как бы собираясь боднуть что-то на земле. Зло захрюкала старая свинья и… закричал ребенок. С полминуты Анна стояла, ничего не понимая, пока в памяти не всплыл страшный рассказ. Она бросилась наверх — больше на четвереньках, чем на ногах, хватаясь за кусты и папоротник.
Разом все увидала. Пирмаля уперлась безрогим лбом в бок свиньи, но ничего не могла поделать с такой сильной скотиной. Передними ногами животное наступило на сорванный с жерди узел и, сердито хрюкая и чавкая, рылось в нем. Анна вскрикнула так резко, будто острыми ногтями ей вырвали из груди сердце. Свинья отбежала прочь, за жующей мордой тянулось что-то белое. У Анны прервалось дыхание, ноги отнялись. Но тут она разглядела, что это — всего лишь выхваченная у ребенка тряпичная соска, которую свинья пожирала, закатывая от наслаждения узкие глазки.
Жердь совсем накренилась набок, сверток в большом платке лежал на траве. Анна подбежала, ребенок, задыхаясь, кричал что было сил. Когда развернула, крик оборвался, — Марта прерывисто всхлипывала, помахивая левой ручкой. Но тут закричала мать и схватила ребенка — ручка над кистью в крови. Перебежала паровое поле, должно быть, хотела бежать домой — но там Майя Греете, которая не выносит кошек и маленьких детей. Бросилась к Григулам — в дверях, крутя кривой шеей, показался Юрка. Марта поднимала ручонку, ярко-красная кровь стекала с пальчиков на ладонь, которая была не больше березового листика.
Почти не понимая, что делает, Анна повернула обратно и сбежала в ложбину, там на самом дне, по размытым известнякам, журчал лесной ручеек. Полная безумного страха, ожидая увидеть что-то неотвратимо ужасное, Анна обмыла окровавленную ручку и вздохнула, точно шею из петли вынула. Несчастье не так велико, кость не задета, на нижней стороне кисти — два синих пятна, и только на верхней — глубокая, еще кровоточащая ранка. Анна стащила с себя ситцевую блузку, оторвала несколько полосок и обмотала ручку, два или три, а может быть, и десять раз, успокаивая, уговаривая, умоляя ребенка, хотя Марта уже перестала плакать и сидела на залитой солнышком траве — маленькая и беспомощная, как выпавший из гнезда птенчик.