Земля зеленая
Шрифт:
Сказать-то сказал, а внутри словно что-то оборвалось. Он перестал есть, спать, все только ходил и вздыхал. Сколько раз Лизбете, рассердившись, обзывала его простофилей и дураком, — какое им дело до Рийниека, пусть хоть карету себе сделает, — будет в нее рыжую клячу запрягать.
На Ванага эта воркотня не действовала. Однако рыжая кляча заставила его призадуматься о другом. Спать лучше он не стал, но ел больше, и иногда они со старшим батраком подолгу и таинственно о чем-то шептались, — а о чем, никто не мог узнать. Две недели большого вороного не брали на работу, и он вместо с Машкой пасся целыми днями на отаве под яблонями, иногда сам хозяин отводил их под уздцы на межу ячменного поля, где рос густой, как щетка, клевер. В ночное обоих любимчиков не выпускали, они лениво жевали насыпанный в ясли овес и, тяжело отдуваясь, отдыхали на свежей подстилке. Наутро старший батрак чистил их скребницей и ласково похлопывал по гладким бокам. — Ну, глядите у меня! Как запрягу в воскресенье, так спуску не дам.
Кобыла
Парой запрягут, это всем было ясно, — кобылу в корню, а большого вороного в пристяжке. Новый валек и ременная упряжь остались еще с похорон. Вдвоем ли поедут или и хозяйку с Лаурой возьмут с собой? — гадали девушки, когда косили юрьевский ячмень и дергали лен. Ни хозяин, ни старший батрак ничего не говорили, а только многозначительно улыбались и переглядывались.
Рожь уже свезена в сарай, из овина валил дым, сам хозяин топил печь, стараясь вовремя отворить окошко, выпустить дым и пар и закрыть снова. Взбороненная новыми боронами земля как пух — хоть сегодня сей. Но семян не было, а пойти на такой позор, чтобы занять у Межевилка, Бривинь не мог. По крайней мере нужно пока обмолотить, а потом можно будет подумать, как обменять зерно на семена у кого-нибудь из даугавцев, — там земля легкая, костерь не растет и семена чистые. У Осиса та же беда, да еще похуже: Мара сказала, что у нее муки в ларе только на одну квашню, да и ту подмесить будет нечем. Три возка он сложил под навес и только ждал, когда хозяин опростает овин, чтобы сразу высушить на неостывших колосниках.
Осиене дергала хозяйский лен. Весной заняли у Бривиня возик сена для чалого, за это нужно отработать пять дней. Помогать наняли старую Звирбулиене из Гаранчей. Торопились убрать ячмень, и со льном немного запоздали — теперь надо приналечь, пока дни пасмурные. Мартынь опасался, что опять установится вёдро, при очесывании перезревшие головки будут трескаться и самое лучшее семя высыплется. Очесывая, Браман подвязал длинный посконный передник Либы, который прикрывал грудь и спускался ниже колен. На это он был мастер. Стоило поглядеть, как ловко он хватал и подкладывал охапку льна так, чтобы связки были под рукой и не путались. Старая коса, наискосок прикрепленная к развилине гребня, только звенела, отсекая неровные концы; гребень очищал сперва одну сторону пучка, потом другую, за полминуты все было готово, и сноп, легкий и гладкий, отлетал в сторону и ложился в кучу. Браман работал, как машина, головки с треском отскакивали от намокшего, стоявшего коробом передника; на шапке и на плечах батрака они лежали густым слоем. Только изредка он тихо ворчал, когда приходилось, подняв колено, перевязывать на нем потуже слабо стянутый сноп. Тогда сердитый взгляд его обращался на льняное поле, где гнули спины женщины. Эта рохля Звирбулиене всегда слабо вяжет снопы, словно курземка, — и за каким чертом ее сюда пустили!
До завтрака очесывал лен и Галынь. Теперь его гребень, по самую косу засыпанный в куче семян, бездействовал. Для скирдования Галынь воткнул в землю еловые верхушки и, положив на них две перекладины, соорудил соломенный настил, на котором равномерно рассыпал влажные льняные головки. Конечно, он умел делать и новомодные стеллажи из ошкуренных жердей, со шпеньками до самого верха, но за них он не ручался. На обыкновенных сучковатых он так сушил, что даже в большие дожди, когда все насквозь промокало, и то не оказывалось ни одной заплесневелой головки и на пуру льна не набралось бы и пяти серых семечек.
Первый день Осиене нагибалась довольно проворно, по до своих знаменитых девяти сотен горстей так и не дотянулась. Она совсем притихла, и напрасно девушки ждали от нее увлекательных рассказов о том, как раньше работали, о волостной старине, о своих девических днях. Ей ведь столько пришлось перевидеть, а еще больше наслышаться от отца и матери, которые дергали лен еще на барщине и молотили в помещичьей риге. Ни одной девушке не приходило в голову в чем-либо усомниться или заспорить: Мара всегда говорила мерно, неторопливо, отчеканивала каждое слово, чувствовалось, что она ничего не выдумывает, не привирает, как Мартынь Упит. Работать она горазда, работница отменная — даже завистливая Либа и хвастунья Анна беспрекословно признавали это. Как раз на самой тяжелой работе Осиене и распалялась и тогда часто вскидывала голову, обводила всех вызывающим взглядом: нет ли тут таких, кто думает, будто жена испольщика с чем-нибудь не справится? И частенько она затягивала песню — голос сильный, молодой и звонкий, как свирель Маленького Андра на пастбище. «Стою я на горе высокой и на море гляжу…» [42] Она на самом деле стояла на высокой горе, только моря вокруг не было. Впереди зелено-рыжеватое льняное поле, далее бледно-желтые ржаные копны Озолиней, и по всему небосклону, до самого Айзлакстского леса, пушистые клочья облаков. Что-то в этой меняющейся многоцветной картине напоминало прежние времена. Осиене запевала: «Молотися сам собой, хлеб господский…», а потом: «Ой, немец, чертово отродье…» [43] Хозяйка, проходя по двору Бривиней, поджимала губы: взрослые люди, а раскричались на горе, словно дети, даже Маленький Андр у реки подтягивает. Но Ванаг поглаживал бороду и улыбался: пусть вся волость слышит, что в Бривинях люди сыты и петь умеют…
42
«Стою я на горе высокой…» — немецкая народная песня, обработанная и гармонизированная Я. Цизме (1814–1881).
43
«Молотися сам собою, хлеб господский…», «Ой, чертово отродье…» — латышские народные песни, высмеивающие ненавистных феодальных господ.
Так было в прошлом году. Но теперь — даже в первый день — Осиене не запела и едва поспевала за другими. Когда она разгибалась, чтобы перевязать на колене сноп, губы ее плотно сжимались; потускневшие глаза в темно-синих впадинах не засматривались на четырех аистов, усевшихся на ржаных копнах, они глядели куда-то внутрь. По временам она незаметно прикладывала к животу ладонь — тогда и Лиена опускала руки: и за себя стыдно, и тут еще эта Звирбулиене, хоть бы перестала болтать про своего сына и его пурвиету возле станции, да сказала бедняжке Осиене, чтобы шла домой и прилегла. Но эта неряшливая, жадная старуха перестала хрюкать только в субботу перед самым обедом, когда испольщица, застонав, повалилась на груду снопов. Старуха с Либой повели ее домой через луг у ручья, на другую горку; немного спустя хозяин погнал Тале за отцом на остров — пускай запрягает чалого и скачет на станцию за Тыей Римшей.
Старший батрак Бривиней сваливал в мочило лен, который Большой Андр подвозил с поля. Возы были чуть повыше головы, все одной высоты, чтобы как раз выходил берковец. Двенадцать берковцев рассчитывали собрать с первого поля, ну хотя бы одиннадцать, — однако уже ясно было, что больше десяти не выйдет: весенняя засуха подпортила, лен получился не такой высокий.
Стоя по пояс в мутной черной воде, Мартынь выравнивал сваленный с воза лен, чтобы снопы не стояли торчком и лежали в воде ровным слоем. Подняв телегу, Андр потоптался на месте, разбирая вожжи медленнее и тщательнее, чем это требовалось. У Мартыня с самого утра блестели глаза от затаенного смеха — видимо, хотел что-то рассказать и еле удерживался. Андр прямо сгорал от любопытства, но из гордости не показывал этого: после обеда он вовсе рассердился и, свалив очередной воз, уже не стал ничего ждать, а, с равнодушным видом стоя на телеге, погнал лошадь прямо по кочкам и рытвинам, попробовал даже свистеть, да что-то не получалось.
К вечеру Андр перегнал Брамана, распряг коня и пошел помогать Галыню — мокрое семя сегодня же нужно разложить на снопы, хотя и в темноте, а то за воскресенье все сопреет. К вечеру два мочила были доверху полны, снопы в них красиво сложены. Хозяин сам пришел посмотреть, — работа хорошая, ничего не скажешь. Вдвоем с Мартынем они поднимались по прогону в гору, оживленно беседуя и размахивая руками. Домашние чувствовали, что на завтра готовится что-то из ряда вон выходящее, но сколько ни думали, ни гадали, ничего узнать не могли. Допросили Маленького Андра. У него был тонкий нюх, но на сей раз и он ничего не знал.
У поленницы Мартынь Упит что-то загудел, хотя голоса у него не было и ни одну песню он не мог спеть верно. Но все знали, что это признак превосходного настроения, и понимали, откуда оно. Хозяин отдал Мартыню старые сапоги, и он был так счастлив и горд, словно ему коня подарили. У одного сапога отстала подошва, но он прибил ее маленькими гвоздочками. Давно не мазанные голенища побурели и стали твердыми, как деревянные. Он повесил сапоги за ушки на дрова, принес коробку из-под сардин, полную дегтя; заячьей лапкой как можно гуще смазал голенища, чтобы отмякли, иначе без ног останешься. Одного раза, конечно, мало, завтра надо смазать еще раз… Потом он подозрительно долго копался в углу риги, где стояли прислоненные к стене льномялки, скамьи для трепки льна, сани с подрезами, дровни для перевозки бревен и разная зимняя утварь. У Большого Андра чуть не заболели глаза, пока он старался разглядеть в темноте, что это там ищет Мартынь, но, ничего не поняв, махнул рукой и полез на клеть. Из дому его прогнали — мать лежала больная, и там, нарочно шумя и пошучивая, хозяйничала Тыя Римша. Даже отца и ребятишек отправили ночевать в людскую.
В воскресенье, еще не рассвело как следует, а Мартынь уже работал в хлеву. Еще раз вычистил скребницей лошадей, хотя на них не осталось ни пылинки. Одну за другой вывел во двор и, смачивая в ведре тряпку, начал мыть, — даже копыта с подковами обмыл. Вороные блестели и лоснились, в коляску самого Зиверса таких запрячь не стыдно. Блестели на солнышке у поленницы и смазанные еще раз сапоги. Встретившись в дверях, старший батрак и хозяин с улыбкой подмигнули друг другу.
В это утро в Бривинях впервые за долгое время не сзывали на молитву. Осиене только что перестала кричать в своей комнате. Осиса на минутку пустили к ней, и он вышел оттуда с мокрым лбом, смущенный, как мальчишка. Римшиене наливала горячую воду в ванночку, а хозяйка, нарвав крыжовника, варила кисель для роженицы. Анна с Либой собирались вместе в церковь — вчера вечером ходили украшать ее.