Земля зеленая
Шрифт:
— Да уймешься ты, дурак этакий! — прошептала она сердито. — Посмешищем хочешь стать?..
Он — посмешищем! Это с чего же? Ему-то какое дело, если кто? И убежал в клеть, на чердак, в комнате спать больше не было возможности, в зыбке этот младенец пищал. Но и тут он не мог заснуть, хотя закрыл глаза и пробовал убеждать себя, что вот-вот заснет. Никакого, ну никакого дела ему до всего этого не было, — хотел только с Мартынем Упитом посмеяться насчет того, какие мучения и беды ожидают Лауру в Леяссмелтенах. Но Мартынь вернулся уже в приятном расположении духа, почти веселый, — видать, у хозяина
Хозяин и хозяйка Бривиней тоже долго не могли заснуть. По душам поговорить было нельзя, тут же рядом спала Лаура. Но когда она по привычке тихонько зачмокала во сне губами. Ванаг прошептал то, о чем думали оба.
— Ну, что она говорит?
Лизбете прижала губы к самому его уху:
— Разве она скажет! Ты ведь знаешь, клещами и то слова из нее не вытянешь. Но я-то вижу: не нравится.
Он отозвался не сразу. Столько всего еще неясного, сомнительного, что сразу-то и не решишь.
— Еще ничего не ясно. Любовь придет со временем, когда свыкнутся, это со всеми бывает. Разве у нас не так было?
— Так же, — вздохнула хозяйка Бривиней. И, помолчав, добавила: — Но увалень он невозможный. Стул трещит, когда садится, — еще надо посмотреть, не подломилась ли ножка. И сморкается в руку, а платок, наверно, в кармане.
— Да, уж будто в лесу вырос. — У Ванага тоже было вырвался вздох, по он успел вовремя подавить его. — Зато лошадь — картина! И как он правит!
Теперь они помолчали подольше. Потом Лизбете зашевелилась, будто легла на солому, полную репьев.
— Не знаю, не знаю, как она уживется со старухой, — привыкла к чистоте, а в Леяссмелтенах, говорят, в доме лишь два раза в год мусор убирают, и то лопатой, а не веником. Иоргис умывается, только когда едет в Ригу…
Бривинь тоже заворочался на своей половине кровати и зашептал сердито и резко:
— Ты только слушай разные бабьи сплетни, еще и не то узнаешь. Так пли не так, а хлеба без корки не бывает, и где ты не найдешь изъянов? Разве не Леяссмелтены самая большая усадьба в волости? Целое имение!
— Да, уж верно, поместье, — живо согласилась Лизбете.
На этом кончились все их сомнения и страхи.
Бривиньские девушки с утра замочили в бадье белье и после завтрака пошли жать. Овес в этом году вырос не особенно высокий, но удивительно колосистый и наливной. Косы-одноручки с легкими косовищами из вербы взмахивали будто наперегонки, — ряд за рядом мягко валились снопы с ровно срезанными комлями. Копны вставали прямыми желтыми рядами. Ноги жниц в белых онучах бойко шелестели по мягкой соломе, головные платочки сдвинуты на плечи — на сентябрьском солнце лица больше не загорят. Теперь оно не жгло, а только отбеливало разостланный на ржище лен, который растянулся по откосу бесчисленными и нескончаемо длинными полотнищами.
Андр Осис запахивал последний кусок поля под рожь. Проборонованные четырехугольники пашни ровно, красиво лежали между канавами: Галынь только что провел по ним борозды. На это у него хороший глаз, он замечал каждую выбоину, где могла скопиться вода, такие места он пахал мельче, ближе к канаве запускал лемех поглубже, чтобы появился уклон и сток для воды. Для борозд отвал не нужен, вместо него привязана старая метла, чтобы сглаживать кромку борозды. Галынь всегда любил основательную, хорошую работу. Лопата у него при себе, он аккуратно расчищал концы борозд, открывая сток в канаву.
Прежде чем покончили с молотьбой ржи, заложили и обмолотили одну ригу ячменя. Что поделаешь, не хватало крупы. Теперь снова садили ригу Осисы. Вдвоем им приходилось нелегко. У Мары все еще руки не поднимались как следует, она только принимала снопы, которые он подавал ей в окошко. Старший батрак с Браманом веяли намолоченное утром зерно, оба запылились, как черти. Машина стучала так сильно, что подошедший Бривинь вынужден был кричать во все горло, и то было еле слышно. Он присел на порожек открытой дверки, сделанной в воротах риги, и казался особенно веселым.
Браман вертел здорово, полова из решет отлетала к задней стенке риги, зерно текло по наклонной доске широкой струей. Мартынь временами сгребал его лопатой в золотистую кучу.
Взял горсть и подбросил на ладони.
— Сто десять фунтов, за это ручаюсь! Такой ячмень только на пиво, жалко пускать на крупу.
Господин Бривинь не думал ни о пиве, ни о крупе и только смеялся.
— Что ты на это скажешь? Пришел рассыльный из волости: в пятницу на суд ехать, Волосач подал жалобу.
Мартынь Упит, даже не улыбнувшись, вытер набившуюся в глаза пыль, откашлялся и сплюнул совсем черную слюну.
— Ишь, сволочь! Этого и надо было ждать: я сразу подумал, когда Букис и Лиекнис в тот раз у Рауды переглянулись. Поднести бы Рейнъянкиню и Эдуарду — сыну заики Берзиня, по стакану грога, чтобы надавали им по шеям.
Бривинь махнул рукой.
— Не стоит мараться! Пусть подает в суд, — что он мне сделает?
Мартынь совсем не думал, что так уж ничего и не сделает. Председатель волостного суда Клауцан — настоящая растяпа, в корчму не ходит, по душам с ним поговорить невозможно, все знают, что судит одинаково — будь ты хозяин или какой-нибудь несчастный испольщик. И покрасоваться любит, чтобы все его хвалили. Заседатель Сниедзе точь-в-точь такой же: «Суд и закон для всех один…» Мразь этакая! А Лиелспура с самых поминок по старом Бривине сердится, не приняли его с мальчишкой как подобает.
Браман остановился, — что толку вертеть машину вхолостую. У него в таких делах был опыт: в позапрошлом году отсидел в каталажке сутки за то, что побил жену. А разве она не заработала хорошей взбучки, — зачем ушла в Клидзиню нянчить детей Эрцберга?
Господин Бривинь давно не слушал ни опасливых рассуждений Мартыня, ни проклятий Брамана. По дороге сюда он успел уже рассказать Осису про историю с Волосачом, а теперь пошел на поле к Галыню и к Большому Андру, зачем ему скрывать? Нет — пусть все узнают, всей волости будет над чем посмеяться.