Зеница ока
Шрифт:
Из полутьмы конторского коридора вышли на свет, и Даулетов увидел людей. Сколько их? Может, тысяча. Может, больше. Высокие и низкорослые, худые и толстые, широколицые и узколицые — люди, люди, люди. Пестрые платья, рубахи, пиджаки, шапки, шляпы, тюбетейки. Многоголосая толпа гудела под карагачами как пчелиный рой.
Он знал, что встретится с ними позже, потом. А к этой встрече был внутренне не готов.
И никто не предупредил его о ней. Дело, хозяйство, новые методы, новая структура, новая организация труда — вот на что нацеливался Даулетов. И вдруг — народ!
Проверяя совхоз,
И жаналыкцы тоже не проявили тогда интереса к областному человеку, не заметили его. Они и сейчас не глянули в сторону Даулетова. Не удостоили вниманием. И было в этом что-то от уверенности в себе, независимости, от преувеличенного чувства собственного достоинства.
Понял это Даулетов и робко вслед за Нажимовым прошел к столу, покрытому красной плюшевой скатертью. Так же робко сел рядом с ним. По правую руку, как указал Нажимов. Сел и стал смотреть на будущих своих подчиненных, или подопечных, как зачастую принято у нас именовать исполнителей чужой воли, чужих приказов. Подчиненными и подопечными жаналыкцы, однако, не казались. Не подходили они под это определение. Робости — никакой. Подобострастия — тем более.
Когда же пройдоха Завмаг показал: «А вон и сам Даулетов!», жаналыкцы сменили безразличие на любопытство, да притом такое беззастенчивое, придирчивое, оценивающее, что Даулетов аж заерзал на стуле. И тогда он подумал с огорчением: «Ну зачем я согласился?» Вот так встретился новый директор с людьми, с народом, который обычно именуется в сводках и докладах коллективом.
Да, чудной люд жаналыкцы. Когда не спрашиваешь — говорят, а спросишь — могут отмолчаться. Ты им одно твердишь — они тебе другое. Дыню даром отдадут, а из-за дынных семечек час торговаться могут.
Вот и сейчас, толковал-толковал секретарь райкома о необходимости сменить директора, не только послужной список, но и биографию Даулетова рассказывал, а жаналыкцы все иначе поняли. Бригадир Далбай Султанов, худой и долговязый, поднял руку.
— Значит, когда Даулетов родился, через четыре дня умерла его мать; когда стукнуло Даулетову четыре года, умер отец. В четырнадцать лет переселилась в другой мир бабушка. В двадцать четыре года он то ли окончил институт, то ли женился, а в тридцать четыре, кажется, дочка родилась. Теперь ему скоро сорок, и он назначен директором. Итого — кругом по четыре. Очень интересная цифра…
Жаналыкцы стали смеяться, а чад чем зубоскалить? Над сиротством? Или над тем, что дочка родилась? Но так уж устроены люди — стоит какому-то балагуру даже о серьезном сказать потешное слово, и станет всем весело. А спроси: что тут забавного? — и не ответят.
— Что ты хотел сказать, товарищ Султанов? — голос у Нажимова был сердитым.
Бригадир очень серьезно ответил:
— Я хочу сказать, что у каждого человека есть своя цифра. У меня, например, девятка. А у Ержана-ага десятка. Когда бьет твоя цифра, с тобой происходит что-то удивительное: или хорошее, или плохое. Сержанову скоро стукнет шестьдесят. Если судить по знаниям и способностям, то его должны были сделать министром или хотя бы председателем облисполкома. Что же мы видим? Указа о назначении его министром нет, есть приказ об освобождении от работы.
— По собственному желанию! — напомнил Нажимов.
— Ну и что? — возразил Далбай. — Я же говорю, когда человеку выпадает его цифра, он становится сам не свой. Надо вернуть товарищу Сержанову заявление об уходе с поста директора и отправить его на курорт, пусть отдохнет, придет в себя и подумает.
— Правильно! — крикнул тучковатый, круглолицый бригадир Калбай Жамалов. — Товарищ Сержанов за двадцать пять лет работы не был ни разу на курорте. А вы, товарищ Нажимов, за эти двадцать пять лет двадцать пять раз съездили. Пусть один раз поедет Ержан-ага на Кавказ или в Крым. Я там был, мне понравилось…
— Товарищи! — возмутился секретарь райкома. — Мы не о том говорим. Сержанов уже освобожден от обязанностей директора совхоза, на его место уже назначен товарищ Даулетов. Ему предстоит работать с вами, и надо высказать пожелания, как лучше организовать дело. По существу говорите, товарищи…
Нет, все-таки чудной народ эти жаналыкцы. Им ясно сказано, о чем надо говорить в такой ответственный момент, а они несут бог знает какую околесицу. Смеются вроде над новым директором. Не успел Нажимов отчитать Далбая и Калбая, как поднял руку Елбай. И опять про то же.
— В Америке как только выберут нового президента, так он начинает менять всех чиновников, — сказал коротыш Елбай Косжанов. — Даулетов, конечно, не президент, а директор, но все же новый. Не примется ли он мести совхоз новой метлой?
Секретарь с досады прикусил губу: не желали жаналыкцы включаться в серьезный разговор.
— Я же объяснил вам, друзья, — сказал Нажимов, — что Даулетов молодой специалист…
— Не такой уж молодой. Скоро сорок! — выкрикнул весело Далбай Султанов. Понравилась ему игра с цифрами.
— Молодой специалист, — нажимая на слова и растягивая их, продолжал секретарь райкома. — Он приехал не воевать с коллективом, а сотрудничать с ним, сообща добиваться еще более высоких результатов.
— Пусть скажет сам Даулетов! — перебил кто-то, — Не немой, поди…
Нажимов нахмурился и сел, предоставляя тем самым слово Даулетову. Тот поднялся, и люди увидели, что он не такого уж маленького роста, ниже, конечно, Сержанова, но с секретаря райкома будет. А тот — ничего.
— Доверие коллективу — основа наших взаимоотношений в будущем, — сказал Даулетов. — На доверии построим работу. Что умею и знаю, передам коллективу, что умеет и знает коллектив, передаст мне…
Официально как-то сказал. Казенно, хоть и правильно, но без души, и люди поняли, что больно учен этот Даулетов, книжно говорит. Въедливый Елбай тут же прицепился к новому директору:
— Достаточно ли руководителю знать столько, сколько знает народ? Или он должен знать больше народа?
— Достаточно! Больше народа никто знать не может. — Ему не только хотелось войти в доверие к людям. Он действительно так считал, однако, похоже, просчитался.
— Неправильно! — зашумели жаналыкцы. Не все, понятно, лишь часть.