Зеница ока
Шрифт:
Ахнул Нажимов. Вот так Завмаг, вот так преданный друг Сержанова! Ой стервец, перебежчик! С каким бы наслаждением отчитал он сейчас это ничтожество. Только вот за что отчитывать? Правильно ведь говорил Завмаг о помощи новому директору, о религиозных предрассудках вроде тоже верно. Один промах у Завмага: старика обидел. Это хорошо… За старика я ему и дам как следует.
Решив отчитать изменника, секретарь, однако, тут же отказался от своего намерения. Начав за упокой Сержанова, Завмаг неожиданно кончил во здравие.
— Друзья! — обратился он к жаналыкцам. — Мы все должны стать помощниками товарища Даулетова. И первым
Да, пришлось снова ахнуть секретарю райкома. Теперь от удовольствия. На уровне оказался пройдоха Завмаг. Не полный ненависти, а добрый и благодарный взгляд кинул он Завмагу. И тем еще более ободрил его.
— С таким директором, как вы, товарищ Даулетов, и с таким заместителем, как товарищ Сержанов, — выкрикнул он как лозунг, — мы быстро пойдем вперед к намеченной цели!
Жаналыкцы зашумели весело, по-доброму. Вроде бы выдохнули таившееся в груди и теперь хотели, чтобы это доброе предложение приняли сидевшие за столом. Кто-то не выдержал и крикнул:
— Ой, как хорошо!
Нажимов мгновенно сориентировался. Был самый подходящий момент для смелого хода. Он закивал, соглашаясь с жаналыкцами, и повернулся к Даулетову:
— Жаксылык Даулетович, надо отвечать!
Не готов был Даулетов к ответу, слишком уж неожиданным оказалось предложение жаналыкцев. Не было времени для раздумий. Не было повода для отказа. Чувствовал, что не легко ему будет с Сержановым, но чувствовал также, что и без Сержанова, по крайней мере на первых порах, тоже невозможно. Да и народ не потерпит директора, который не считается с людьми.
Пересиливая себя, перемогая сомнения, Даулетов сказал:
— Отказываться от помощи опытного человека неразумно, к тому же от человека, поднявшего «Жаналык»… Однако как отнесется к этому сам Ержан-ага?
Теперь секретарь райкома посмотрел на Сержанова. С надеждой посмотрел. Птица счастья летела к нему. Не спугнет ли своим упрямством и своей обидой? Даст ли сесть на плечо?
Сержанов встал. Большой, грузный. Суровый, как всегда. И, как всегда, непроницаемый. Если бы не слеза в его узких глазах, не угадать бы никому, что творится с Сержановым. Слеза и в голосе прозвучала:
— Родные мои… Спасибо, спасибо, родные… Да я ведь для вас… Я для вас все отдам! — Сержанов говорил негромко. Так негромко, что не услышали бы и в первом ряду. Но тишина стояла невероятная. Не только в первом, но и в последнем ряду уловили каждое слово.
Приложил руки к груди Сержанов, поклонился жаналыкцам и вышел из-за стола.
Не сразу поняли люди, зачем вышел. И почему подался прочь от трех карагачей. А вот когда направился к аулу, догадались: домой идет Сержанов. Домой, потому что трудно ему сейчас быть на людях.
2
Сержанов ввалился в дом. Буквально ввалился какой-то неестественной расшатанной походкой, и казалось, что его грузное тело вот-вот потеряет равновесие. Он едва не зацепился за порог и, входя в комнату, стукнулся плечом о дверной косяк. Потом шлепнулся на диван, поднял голову и взглянул на жену пусто и ошарашенно.
Хмельным, и изрядно, показался он Фариде. Всяким видела она мужа за тридцать-то лет, знала, что мог он выпить, и поболе других мог, но никогда не расслаблялся. Да уж если и «принимал», то только дома или в отъезде — тогда шофер подвозил его прямо к калитке, чтобы никто, не дай бог, не заметил. Появляться же на людях, пусть даже не пьяным, лишь под хмельком, хоть бы и в большие праздники — нет, этого Ержан себе не позволял. Ни разу. А тут? Забеспокоилась Фа-рида. Уж не стряслось ли чего? Да и где напился, не на собрании же? А Сержанов все глядел на жену тем же странным взглядом и вдруг, словно очнувшись, улыбнулся:
— Помогли, родные, спасли, спасли. Наши спасли. Фарида не поняла, кого он назвал «родными». У самого
Ержана остались только брат да племянница, но и с ними он давно уже не знался. В разладе они с братом, считай, лет восемь, а то и дольше. Ее же, Фариды, многочисленная родня жила далеко от Жаналыка — в Казани и Уфе. Всякий раз, когда Ержан хотел похвалить ее, он говорил: «Лучше татарки не сыщешь жены» или «Умнее татарок кого найдешь?». И не зря хвалил — она действительно была расторопной, домовитой и житейски мудрой. Единственное, чего не смогла дать мужу, так это сына. Родила ему шестерых дочерей, хоть каждый раз он ждал мальчика. Но и дочери давно повырастали, повыходили замуж и разлетелись кто куда, и вот уже несколько лет их большой шестикомнатный дом печалил Фариду избытком пустоты. Ержан целыми днями пропадал на работе, а она сновала по дому, прибиралась по привычке, но ее утомляла бессмысленность уборки нежилых, обезлюдевших комнат. Им-то хватало и двух, ну трех от силы; когда приезжали редкие гости из района или области — аульчан Ержан никогда к себе не приглашал, — оживала третья комната — просторная столовая. А так обычно муж и завтракал и ужинал у себя в кабинете (обедать ему всегда некогда), сама же она, как правило, ела на кухне. Не было у них в Жаналыке близких, и кого Ержан назвал «нашими», уразуметь она не могла. Не говорил он так прежде. Мог сказать «мои молодцы», «мои джигиты», если подчиненные радовали его, и, напротив, «мои-то, мерзавцы, что натворили…» или «мои олухи опять напортачили…».
— Кто спас? Какие родные? Какие наши?
— Да, наши — жаналыкцы.
— Ты будешь говорить толком или нет? — начала она сердиться.
— Я и говорю. Спасли, говорю, не дали, говорю, уйти из совхоза.
— Ой-бей! А я-то думала: о чем он? Тут и волноваться нечего было. Я же говорила, не переживай зря, не освободят тебя, не посмеют.
— Посмели.
— Как то есть посмели? — приняла воинственный вид Фарида. Будто собиралась отчитывать мужа. Руки уперла в бока. — Как то есть?..
— А так. Объявили решение бюро обкома об освобождении Сержанова и назначении Даулетова.
— Но… но… — выдавила Фарида. — Ты же сказал, что не дали уйти… Не дали!
— Из совхоза не дали уйти. Так я сказал — и не солгал.
— Пьян ты, что ли?!
— Пьян… Только не от вина. От тоски, Фарида. А напиться надо бы. Ой, как надо… Да не отчаивайся ты, глупая. Мне тоскливо… но хорошо. Хорошо, понимаешь!
В ладони, глухо, как в платок, она спросила:
— Кем же остался? Сторожем или пастухом?
Не обиделся Сержанов, хотя издевательски прозвучало это «кем?». Усмехнулся и покачал головой: