Зеркало вод
Шрифт:
Впрочем, в чреве сего чудовища располагалась еще какая-то редакция и газетный талер. К моменту моего появления жизнь там уже затихала. Иной раз я видел, как расходились по домам журналисты.
В свою очередь, закончив работу, я устало преодолевал бесконечные коридоры и лестницы, отгораживавшие меня от внешнего мира, и, спустившись вниз, отыскивал в темном холле выход. Как правило, в одном из кресел спал какой-то человек. Я думал, это ночной сторож. Однажды я заметил, что он не спит, и поздоровался с ним, точно со старым знакомым. Он ответил.
— Я уже закончил, — пояснил я. — А вам еще долго
Только тут я обратил внимание, что один глаз у него закрыт, даже когда он не спит.
— Сам не знаю. Понимаете, для меня все кончено.
— Кончено?
— Ну да. Газету закрыли. Мы только что выпустили последний номер.
Я понял, что это вовсе не ночной сторож, а сотрудник газетенки, которая недавно приказала долго жить. Я спросил его, что он делает здесь по ночам. Он ответил:
— Сплю.
— Это я и сам вижу:
— Я живу за городом. Когда работа заканчивается, поезда уже не ходят. Снимать комнату в отеле мне не по карману, вот я и дожидаюсь здесь первого поезда.
— И у вас нет другой работы?
— Нет.
— Жаль.
— Да… — И он поудобнее устроился в кресле. — Всего доброго, — сказал он. — Я так удручен, что не могу уснуть.
Я пригласил его выпить по стаканчику, и мы отправились в единственный бар, открытый в квартале в этот час ночи. Кроме нас, там были еще несколько водителей грузовиков и один тихий пьяница. Мой спутник рассказал мне свою историю. Он был из тех журналистов, кто приносит несчастье. В конце концов я и сам в это поверил. Бывают такие люди: стоит их взять на работу, и через три месяца газету прикрывают. За десять лет он пережил много подобных катастроф. Иногда ему выплачивали мизерную компенсацию, но чаще всего он оставался ни с чем.
В этот смутный предрассветный час я с трудом соображал, нельзя ли подыскать ему какую-нибудь работенку в моем уголке на радио. Но я не в силах был избавиться от смутного предчувствия, глядя на этого воплощенного неудачника. А может быть, он был просто слишком неприятен? Как я уже говорил, он не отличался привлекательной внешностью. Да еще эта его ухмылка и пришибленный вид! Я угадывал в нем почти неуловимое отклонение от нормы, которое можно было объяснить его постоянными неудачами, — впрочем, от этого оно не становилось менее патологичным. Голова у меня болела, и мне никак не удавалось сосредоточиться. И вместе с тем я не мог отделаться от этих мыслей, хотя и сознавал, что в моем отношении к подобным людям есть что-то фарисейское. Вот так я обнаружил вдруг одно из качеств своего характера, едва ли не свой наиглавнейший недостаток.
— Самое ужасное, — говорил мой собеседник, — что я не один, у меня жена и двенадцатилетний сын. К счастью, мальчик живет в пансионе, вдалеке от всего этого.
И, вытащив из лацкана пиджака булавку, он принялся яростно ковырять в зубах.
Распрощавшись с ним, я не мог отделаться от тягостного чувства, будто в чем-то виноват перед ним.
На следующую ночь, закончив передачу, я снова обнаружил его в холле, в том же кресле. На сей раз он спал. Я был так удивлен, что не колеблясь разбудил его. Он недоуменно уставился на меня.
— Добрый вечер, — сказал я. — Что вы здесь делаете?
Он беззвучно усмехнулся и ответил:
— Что ж, теперь я могу рассказать вам все. Моя жена ужасно разозлилась, узнав, что я потерял работу. Мы поссорились, и она выставила меня из дому. Идти мне было некуда. Пришлось ночевать здесь, как и прежде.
— Вы же не виноваты, — сказал я.
— Конечно. Просто у нее нервы не совсем в порядке, ведь столько пришлось перенести. Она почему-то решила, что я это подстроил нарочно.
От его улыбки мне стало не по себе. Я представил, как под градом упреков, которые обрушивает на него жена, он вот так же жалко улыбается, что приводит в еще большую ярость и без того нервную особу. Эти супружеские сцены стали, очевидно, для него до того привычными, что без них он уже не мыслит своей жизни и, выковав себе защитную броню, встречает их даже с какой-то тайной радостью.
После долгих сомнений: не слишком ли много я на себя беру, я все-таки пообещал, что постараюсь подыскать для него что-нибудь, и попросил зайти на следующий день.
— Можете передать это жене. Я сделаю все, чтобы помочь вам.
Он признался, что у него нет и ста франков, чтобы добраться домой. Пока я обдумывал, каким образом дать ему денег, не смутив и не обидев его при этом, он сказал:
— Вы знаете, жена у меня не такая уж плохая. Просто она немного нервная, но это у нее от болезни. Когда-то она была потрясающей девчонкой. Да и сейчас она еще очень красива.
Получалось, что это из-за него она так изменилась.
Я предложил ему денег. Он взял их без всяких отговорок. Постоянная нужда убивает стыд. И тут я осознал, что вызвался помочь ему, после того как он заявил, что у него красивая жена, и, хотя порыв мой был совершенно искренним, почувствовал неловкость.
Не буду описывать все баталии, которые на следующий день мне пришлось выдержать, доказывая дирекции, как необходим мне новый сотрудник. Я должен был придумать, чего же не хватает моей чудесной передаче, предназначенной для далеких островов, и не нашел ничего лучшего, чем дамская рубрика.
Нужно было сойти с ума, чтобы хоть на секунду вообразить себе этого бродягу разглагольствующим о капризах парижской моды. Вот он сидит перед микрофоном в своем поношенном костюме — один глаз закрыт, лицо за ночь заросло темной щетиной, — а где-то там, за тысячи километров от нее, прекрасные креолки, небрежно покачивая ножкой, слушают его рассуждения об изобретениях парижского законодателя мод Баленсьяга. Что ж, утешал я себя, ведь они его не увидят! Тогда я еще не знал, что они нас и не слышат.
Стараясь убедить свою администрацию, я особенно нажимал на то, что у него красивая жена, а значит, все прекрасное и изящное ему не чуждо.
Таким образом, моя передача обогатилась дамской рубрикой. Не скажу, чтобы мой новый сотрудник выполнял свою работу с большим блеском, но старался он изо всех сил, свято веря в могущество слова. Начинал Галабер обычно так: «Дорогая дамочка…» Это обращение, казавшееся еще более нелепым оттого, что оно исходило от такого безобразного существа, действовало на меня ошеломляюще, и я так и не решался сделать ему замечание. Каждую ночь словно зачарованный следил я за этим спектаклем. Он не зачитывал свои тексты, а декламировал их, сопровождая немыслимыми гримасами.