Зеркало времени

Пащенко Николай

«Нападающего — тяни, падающего — толкни», это правило из дзюдо. До — по-японски Путь, по-китайски — Дао. Я пришел в его начальную точку. Здесь, в этой бескрайней пустыне? Эта же точка и конечная, если верить философии Пути, разработанной великим Миямото Мусаси. Пусть в пустыне. Но пока не в Пустоте. Запутался я совсем, что ли?

Здесь у нас прислуги не было. Нетронутые бутылки со спиртным я вернул в бар. Потом снёс посуду в кухню, в моечной машине вымыл и составил на решетчатую полку в сушильный шкафчик. За работой негромким речитативом бормотал себе под нос припомнившуюся песенку из старого грузинского фильма «Не горюй!», просмотренного с Акико на Хоккайдо: «Однажды русский генерал вдоль по Кавказу проезжал и грузинскую он песню по-мингрельски

напевал».

Что-то меня в ней зацепило. И всё никак не отпускает. Звучит в голове вновь и вновь. В ней услышалось определяющее время. Ход времени. Хоть я и нетрезв, чуть изменил слова, и возник у песни доступный моему пониманию смысл: «Однажды русский генерал вдоль по Кавказу проезжал и песню грустную в седле он по-мингрельски напевал». Сразу становится ясно, служили грузинские, мингрельские, сванские, кахетинские, ахалкалакские, хевсурские и прочие князья в русской армии и этим гордились. Спасла Россия Грузию от уничтожения зажавшими бойкими соседями персами, от беспросветной нищеты. Дала спасённым благословенную возможность России служить. И за верную службу великая Россия всегда щедро благодарила.

Вот теперь с генералом, не русским и не грузинским, мы только что сидели не в сёдлах, а за столом. Грустно, пожалуй, не мне и не Джеймсу, а той, которая нас с ним сразу покинула и ушла отдыхать. Якобы. Или и вправду, если она спит. А тут два американских подполковника прилетели в Гоби. С американским генералом военно-воздушных сил, который учил, манил, угрожал. И нигде никого это не удивило. Кроме меня, хоть я и выпивши. Ну и ну!

Мы разместились в первый монгольский вечер каждый в своей комнате с пристроенными персональной ванной и гардеробом-кладовой для вещей и одежды. Думаю, что каждый из нас долго не смог заснуть.

«Чем выше поднимается человек по служебной лестнице, тем меньше ему хочется выслушивать и тем больше хочется высказываться», подумал я о Джиме. Но мне не стало завидно. И он ведь всё-таки выслушал меня и не возражал. Значит, он со мной согласен? Логично? И ещё впервые в новом моем обличье я подумал, что, в сущности, все мы и каждый из нас очень одиноки. Но и тоски во мне не было. Одинок — не одинок, какая разница, если всё время осознавать себя под Богом и с Богом?

Я впервые здесь, именно здесь, в Гоби, ощутил какой-то внутренний подъем. Словно долгожданное пробуждение и прилив сил, нравственных и физических. Я совершенно не почувствовал опьянения, отдался новому внутреннему ощущению протекающей сквозь меня особенной энергии, мощнейших вертикальных потоков — сверху вниз, в землю, и снизу вверх, в небеса, в космос, — и долго лежал с открытыми глазами, заложив руки под голову и глядя в темный потолок. Нет, меня лёжа не покачивало, уверен, мог бы выпить ещё бутылку и ещё, припасённого в генеральском «люксе» спиртного хватило бы, чтобы влёжку упоить многих. Только зачем?

Я вспомнил нюансы интонаций в очень откровенной, как программа, фразе Джеймса:

— Мне нужна активная, деятельная мишень!

Фраза не выходила у меня из головы с того момента, когда так нахально и обнажённо выстрелилась в мир. Я прокручивал её, как магнитофон, машинально, без малейших чувств. Джеймс упустил добавить одно только слово, чтобы из меня, по его желанию, получилась «управляемая, активная и деятельная мишень». Но я нимало не был на него в обиде. Мне и предстояло стать активной и деятельной мишенью, в этом бригадный генерал ВВС США Джеймс Томас Миддлуотер был совершенно прав. И управляемой. Он думает, что им управляемой. Он платил, он и заказывал музыку. Спасибо, что не стал темнить. За предупреждение тоже спасибо, слышишь, Джим? И в чём-то ты, конечно, прав, обвинив меня в некоем примитивизме. Собственного социального опыта при новом состоянии сознания у меня запасено пока не густо.

«Смысл слов с течением времени меняется, — неторопливо размышлял я, лёжа с открытыми глазами. — Безусловно, Джеймс прав: должны быть нравственные критерии. Обязательно.

Любой может сказать, что верит или что не верит ни в бога, ни в чёрта, ни в вороний грай. Как я человека проверю, сам его не зная? Только оценкой тех значений, которые лично я придаю этим словам, а ещё оценкой, насколько стойко я им следую — выбранным принципам и критериям. Японский Мастер меча Мусаси утверждал, что не следует вообще никаким принципам. Думаю, что кое-каким следовал, ведь не спал же он, стоя на голове.

У меня с американцем, похоже, конфликт представлений: я вижу так, а ему видится или мерещится иначе. Но об этом стоит задуматься уже на трезвую голову. В следующий раз, как правильно сказал Джим. Я всё-таки высказался по пьяни чересчур откровенно, надо бы мне быть с Джимом поосторожнее, и в отношении религии, и вообще. Не надо походить на овцу, слишком выбивающуюся из стада, такие сами просятся под нож».

А ещё я в тот вечер очень надеялся, противореча сам себе, что Акико всё-таки устала от дороги и уснула без тоскливых мыслей. Крепенько выпивши, я к ней не пошёл, чтобы не оскорбить её, не нарваться на отказ. Мне и не хотелось идти к ней при Джиме за двумя тонкими стенками от нас. Я желал милой Акико спокойно уснуть, желал всеми силами, всей душой. И надеялся, что ей поможет и разница во времени — на Хоккайдо давно заполночь. Когда же я усну? Я старательно помолился за Акико и мысленно попрощался на ночь. Так же старательно и замедленно принялся глубоко дышать.

«А пить-то мне, оказывается, вовсе не интересно, — честно отметил я перед тем, как уснуть. — «Лечебную» дозу я сегодня изрядно превзошёл, но ни веселья, ни песен, одни только пустые басни… Всё же предчувствие чего-то тревожного возникает здесь, на новом месте. Давно никуда не выезжал, наверное, поэтому. В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой: Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми».

С этой ежевечерней молитвой, выученной под диктовку японского православного священника отца Николая, я попытался представить прямо перед глазами любимое, милое, прекрасное, по-домашнему близкое лицо Акико, стал дышать ещё медленнее и глубже и мирно отошёл ко сну, в тёплые объятья к доброму Морфею.

3. Почтительная соната Гоби

Спал я в первую монгольскую ночь, надо сознаться, плоховато. Чувствительно до противности, и всё ворочался с боку на бок, а потом со спины на живот. Алкоголь слишком калорийная жидкость, организм перенасытился какой-то химической, а не естественной, не природной энергией. В полусне то смутно, то явственно слышалась бредовая музыка из африканских ритмов «бум-бум-бум», бьющих по голове и беспорядочно перемежаемых обрывками песенных мелодий. Потом мне стали мешать посторонние, совсем не музыкальные звуки за тонкими стенами лёгкого домика, какая-то людская возня, топанье военных ботинок, короткие нетерпеливые гудки клаксонов, фырчанье разворачивающихся тяжёлых грузовиков.

Перед рассветом я услыхал сквозь сморивший-таки меня сон, больше похожий на морок, как неподалеку на лётном поле запускаются поочерёдно, но на разных машинах иногда почти одновременно, всякие авиационные двигатели: воют турбовинтовые на пузатых транспортных американских старичках-«Геркулесах» С-130, вытянутом пассажирском англо-голландском «Фоккере» и на единственном Ан-70, со сдвоенными саблевидными винтами. Басовый рокот вращающихся в разные стороны сдвоенных винтов со времен стратегического ракетоносца Ту-95 и китоподобного восьмидесятитонного грузовика «Антея» Ан-22, - я ещё застал их в воздухе, вспомнил, — не спутаешь ни с каким другим: слишком уж сильно они закручивают поток в одну сторону, а потом сразу перекручивают его в противоположную, буквально рвут бедный воздух. Более новый «Антонов-семидесятый» завыл потише, помягче и выше тоном. Потом с утробным подвыванием засвистели объёмные двухконтурные реактивные «горшки» с турбовентиляторами на «Локхидах», «Боингах» и ещё каких-то воздушных кораблях.