Зеркало времени

Пащенко Николай

— Ну… Хотя бы столик с апельсинами…

— Хорошо, — кротко, с глубочайшим терпением согласилась госпожа Одо. — А вечером вас выведут в сад.

— Одного?

— А с кем бы вы хотели выйти?

Я размышлял не слишком долго:

— Эти два молчаливых господина всё равно станут отмалчиваться. Понимаю, видимо, им разговаривать со мной запрещено вашими инструкциями. Если мне захочется говорить — тогда… Придется идти вам?

— Хорошо. Я пойду с вами.

— Без них? Поверьте, вам нечего меня бояться, я не подниму руку на женщину.

— Хорошо, — с еле уловимой заминкой, но в целом спокойно согласилась она.

Мне нельзя было показать ей, что я взволнован. Совершенно непонятно

было, что означает прогулка в саду. Но это было уже хоть какое-то изменение, раздвигающее пределы моего мира. Кроме того, необходимо было осмотреть сад, чтобы продумать побег.

Через четверть часа в мою серую комнату внесли черную узкую одноногую подставку под небольшое белое фарфоровое блюдо и положили на него четыре оранжево-золотистых апельсина. Я сдвинул столик от окна в центр. Весь день до вечера я кружил по комнате, в назначенное время уходил на гимнастику и в бассейн, возвращался и вновь подходил, отходил и снова возвращался к блюду с апельсинами. Они были очень большими. Что в комплексе всё это могло означать? Я смотрел на них, нюхал и ощупывал их пупырчатую свежую кожуру.

Постепенно стала прослеживаться какая-то не совсем ясная связь между конференцией Большой тройки в Ялте, предстоящим вступлением Советского Союза в войну против Японии и тем, что из меня по-прежнему пытаются сделать русского. Они хотят меня, натурального американца, завербовать?

Весь день я думал над этой проблемой, на которую меня навело созерцание ароматных апельсинов.

Четвёртый апельсин при подобном раскладе наверняка подразумевал лично меня, плюсом к Большой тройке, кого же ещё он мог символизировать, если рассуждать логически. Поняв это, я вновь и вновь пытался предугадать вероятные ходы противника и выработать активное противодействие врагу.

Когда потемнело за окнами, за мной пришли. Я настолько поглощён был своими мыслями, что не обращал большого внимания ни на сад, ни на саму госпожу Одо.

«Чего они от меня хотят?» — Я заметил, однако, что три дня назад госпожа Одо стала избегать обращаться ко мне по имени. Потому, наверное, что я не отвечал ей, когда она называла меня Борисом.

— Да, почти месяц я никак не называю вас, — неожиданно ответила госпожа Одо, хотя мне показалось, что я ничего не произнёс вслух, а только подумал. — Давайте-ка попробуем теперь разобраться, как вы любите, логически. Пожалуйста, обратите внимание на мои слова. Вы упорно не глядите на меня при разговоре — я отношу это обстоятельство не к отсутствию у вас хороших манер, а только к вашему нынешнему состоянию. Я вижу, что вы способны стали воспринимать некоторые из моих обращений к вам. Однако же, мне, например, стоит огромного труда спрогнозировать: что, от чего и насколько в вас отзовётся. Я вижу также, что вы уже способны понемногу начать нам доверять. Здесь, в лечебнице, никто не желает вам зла. Вы очень поможете нам и себе, если отныне мы станем работать вместе. Вам очень понравилось, что в комнате появились апельсины. Но возникли и сомнения, которые вы выразили вслух, верно? Поэтому скажу, что появление и содержимое апельсинов впрямую не связаны с проблемами конференции Большой тройки в Ялте зимой 1945 года. Вы можете просто их съесть. Думаю, небольшая подсказка не будет лишней для ваших размышлений. Попробуйте запомнить и обдумать то, что я сейчас вам сообщу: всё, рассказанное вами о себе, мы записали и немного отредактировали. Опустили повторы, расположили информацию в связном порядке. Вы помните, что перед завтраком просматривали и прослушивали эту запись? Вы должны хорошо это помнить! Итак?

Несколько последних фраз она вдруг произнесла по-русски и воззрилась на меня.

— Да… Кажется… Да, помню, — сказал я на всякий случай. Я вдруг

заметил, что она стала говорить по-русски почти чисто, запинаясь очень редко, когда подбирала поточнее какое-нибудь малоупотребительное слово.

Но я никак не мог понять, какой смысл в том, что она уверенно заговорила со мной непонятно почему на русском языке. Сейчас она мешала мне додумать какие-то очень важные для меня мысли. Я решил ограничить мои размышления на тему русского языка тем, что припомнил, что дня три назад, она, кажется, разговаривала со мной почти по-птичьи. Только на каком языке, тоже на русском?

— Дополнить записанные сведения вы не пожелали. В таком случае, — настойчиво въедаясь в мои мысли, по-русски продолжала госпожа Одо, — давайте побеседуем о чем-либо ещё, исключая перипетии вашего возвращения на Иводзиму в «Сверхкрепости». Что вы можете рассказать мне дополнительно?

— Не знаю.

— Я хотела бы, чтобы вы сами что-нибудь вспомнили. Первое пришедшее вам в голову. Вспомнили и рассказали мне. Нам легче станет вам помогать. Вы знаете, какой сейчас год? Скажите по-русски.

— Пожалуйста. Девятнадцать сорок пятый?

— Кто ваши родители?

— Нет. Ничего не знаю.

— Ваша жена? Друзья? Женщины?

Я подавленно молчал. Я не понимал смысла её слов и расспросов. Мне совершенно нечего было ей ответить:

— Я не понимаю. И не знаю… Я не готов. Как будто тряпкой всё стёрли со школьной доски. Я не успел переписать себе в тетрадку… Мне бы надо то, чем пишут…

— Что именно хотели бы вы записать?

— Я знаю, что мне надо писать. Я должен записать… В гостинице в Сингапуре я оставил книгу. Кажется, она о лётчиках… Я бы мог узнать, что я в ней написал…

— У вас есть дети?

— Н-не знаю… Кажется, будут… Всё вдребезги… Трамтарарам. Никто нигде. Нигде ничего. — Наверное, я ответил ей невпопад, потому что не знал, что отвечать. Она опешила, нахмурилась и, похоже, она это во мне поняла, потому что возобновила вопросы, на которые, по её мнению, я должен был отвечать не задумываясь:

— На каких типах самолётов вы летали?

— Сначала на учебном Як-130-УТС. Потом — МиГ-23УТИ, МиГ-29УБ, Су-35. Это были старые, но простые машины. Новые машины ещё проще.

— Какие машины вы имеете в виду?

— Я же сказал, новые. Последних выпусков. Они очень простые.

— Те, на которых летали в армии? На каких типах самолётов вы там летали?

«Пойми по ней, — подумал я, — о чем её любопытство, о моих личных интересах или о военных тайнах? Если они всё еще существуют… Тогда о каких?!». А вслух ей сказал:

— В армии — на одном типе. Это Су-37 из малой серии, «Терминатор». У них вместо рукояток управления двигателями тензоруды.

— Как? Почему у русского военного самолёта такое странное название? Насколько я знаю, — непритворно удивилась госпожа Одо, — терминатором обычно называют какую-то границу раздела, предположим, между светом и тенью, между днём и ночью на планете. Так и говорят — линия терминатора…

— Здесь то же самое. Сам самолёт — эта граница. Всё, что дальше, всё, что находится за этой границей, — он может уничтожить. У этого самолёта нет противников.

— Кроме вашего аэрокосмического МиГа?

— Я вас не понимаю…

— Ваша первая крылатая машина?

— Гидросамолет «Наяда».

— О чём говорит его название? — Госпожа Одо продолжала задавать вопросы быстро, без пауз, почти без обдумывания, точно сознательно не давала мне опомниться.

— Его построил и назвал мой отец, я только помогал сколачивать, клеить, обтягивать. Чуть не в детстве. Название похоже на имя моей матери. Её зовут Надежда Александровна, Надя. В девичестве она была Соболева. А отец иногда обращается к ней: Наяда.