Жалитвослов
Шрифт:
Однако трогать ее почему-то не решались. А вскоре грянула война, и про нее вовсе забыли. «Счастливая ты, Марьюшка!» — вздыхали соседки. — «Твой-то отмучился, а наши — воюй!..» «Ничего, и ваши скоро отмучаются», — отвечала она с сердцем. «Тьфу», — плевались те и шли от нее. Но она не менялась — ни тогда, ни в эвакуации, где она пошла работать на завод, чтобы прокормить детей. Даже в старости, рассказывая о былом, она не могла сдержать смех. И казалось, что вот так, легко, подняв голову, бесстрашно прошла она сквозь эти стылые, лютые годы, подняла на ноги детей, воспитала внуков. Карташев помнил ее, еще крепкую, подвижную, улыбчивую. «Бабушка, а тебе было страшно?» — спросил он ее однажды. По лицу ее пробежала тень, улыбка пропала из глаз. «Может, и было когда», — ответила она, помолчав. — «Только я уж и не упомню.»
На кафедре никого не было, один Женя Рупасов уткнулся в углу в какую-то книжку.
— Ну, как там твои флагелланты, Жень? — вместо приветствия сказал ему Карташев, бросая портфель и устало присаживаясь.
Рупасов застенчиво улыбнулся, покраснев до полного исчезновения всех своих веснушек.
— Да хлещутся все,
Женя занимался братством флагеллантов. На эту тему была его почти дописанная диссертация, недавно он опубликовал большую статью. Вообще парень был толковый, мешала только его невероятная застенчивость. Любой вопрос повергал Женю Рупасова в замешательство, так что спрашивающий в конце концов и сам задумывался, а не вторгся ли он своим «Как дела?» в какую-то непозволительную область. «Рассмеялся бы он?» — подумал Карташев при взгляде на него. И тут же, как это всегда случалось, перевел вопрос на себя: «А я рассмеялся бы, на манер бабушки — громко, вызывающе? Нет, это не в моем стиле», — подумал он, из рассказов окружающих давно уяснив, какой его стиль и как следует вести себя, чтобы стилю этому соответствовать. Аня еще говорила: «Да нет, знаю я тебя, ты так не сделаешь», — именно тогда, когда он собирался именно так и поступить. Нет, в самом деле, рассмеялся бы?..
— Сегодня Саша защищается, придете? — набравшись смелости, спросил Женя.
— Приду, — ответил Карташев. — Хотел вот Виктора Ивановича застать. Если забежит, скажи, что я в столовой. А нет, так на защите свидимся. Я вижу, ты ван Дорпа читаешь? Как тебе?
Женя перевел глаза на книжку, смущенно ответил:
— Интересно. Представляю, как тяжело это было переводить.
— Четыре года пыхтели. Ну, успехов с диссертацией.
— Спасибо, — ответил Женя и густо покраснел.
Женя читал «Разлуки» Клеофаса ван Дорпа, любопытный мемуар, обнаруженный лишь недавно. До сего момента ван Дорп, бургундский рыцарь, состоявший при дворе Карла Смелого, был известен историкам лишь как автор язвительной «Книги придворных нравов.» Насмешки в адрес своего сеньора, издевательства над глупостью начальства (ван Дорп был нотаблем в департаменте юстиции герцогского совета), охальные стишки и злоречивые анекдоты, которыми книга изобиловала, дали основание исследователям говорить об авторе как о неудачнике, брюзге, убежденном женоненавистнике. Однако биография шевалье ван Дорпа говорила об обратном. Уроженец Дендермонде, выходец из старинного дворянского семейства, он рано попал ко двору, где очень скоро выделился. Его восхождение по иерархической лестнице впечатляет — паж, оруженосец, в 24 года посвященный в рыцари, на следующий год он становится нотаблем палаты юстиции, основного департамента герцогского совета. Тогда-то, находясь в зените карьеры, он и написал свою «Книгу», где разложил по косточкам и сеньора, и начальников, а заодно и всех придворных, включая знаменитого Оливье де ла Марша. Книга была выпущена только после смерти Карла Смелого, когда ван Дорп перешел на службу к Людовику XI, и утвердила его репутацию злого насмешника и ненавистника бургундских герцогов (каким ван Дорп, выросший при дворе Филиппа Доброго, никогда не был). После этого имя ван Дорпа встречается всего один раз, при упоминании о его смерти, случившейся в Генте 29 сентября 1511 года. Долгое время полагали, что ван Дорп угодил в опалу, чему немало способствовал Оливье де ла Марш, ставший в то время воспитанником юного Филиппа Красивого. Но вот в 1897 году бельгийский историк Карл Схудинк разыскал и опубликовал рукопись написанных по-нидерландски «Разлук», и многолетнее представление о ван Дорпе пошло прахом. Выяснилось, что в год первой битвы при Гинегате этот блестящий вельможа и рыцарь выпросил разрешение у монарха удалиться в свой гентский дом, где в полном одиночестве прожил все остававшиеся ему 32 года. В тот год произошло нечто такое, что навсегда перевернуло жизнь ван Дорпа. Он смутно пишет о некой даме, сердцем его завладела печаль, в саду ему являются Желание вкупе с Неисцеленным недугом, уговаривая подчиниться велению судьбы, потом появляется обязательная Роза, — писания благородного кавалера напоминали бы куртуазные сочинения его недруга де ла Марша, если бы не общий стиль. «Разлуки» словно бы написаны другим автором. Где язвительные уколы? где насмешки? Печаль, глухое отчаяние, ранняя мудрость, которая — от пережитого (а ведь книга писалась предположительно в 1482–1489 годах, когда автору было едва за тридцать), — вот что составляет тон книги. Оплакивается потеря возлюбленной, разлука с которой невыносима, сходна со страданиями в аду. Отсюда — особое видение мира в «Разлуках»; трагичность бытия, драматический стоицизм выделяются даже на фоне унылых писаний современников ван Дорпа. Перемену, происшедшую с автором «Книги придворных нравов», подметил и Бодель: «Меткое словцо у позднего ван Дорпа обращается в сентенцию, острый глаз сатирика — в око философа. Одного нам не узнать — что заставило смеющегося перестать смеяться.» Карташев был одним из инициаторов издания «Разлук» по-русски и ответственным редактором тома. Вообще издание, давшееся им такими трудами, было детищем их кафедры: был задействован почти весь коллектив, включая зав. кафедрой Виктора Одинцова. И книга удалась, заслужив даже специальный приз на питерской ярмарке научной литературы.
Он все еще думал о ван Дорпе, о Генте и о Питере, входя в столовую. Карташев не любил это место. В нем восставал историк при мысли о том, что столовая исторического факультета тоже попадет в историю, что ее будут помнить. Помнить здесь, по его мнению, было нечего, — мутные стекла, вечно не вытертые столы, особый запах, застоявшийся в этом помещении настолько, что перестал быть запахом съестного. Было в столовой нечто внушающее к себе неуважение, заставляющее относиться непочтительно, как к неопрятной старухе, — почему и получила она у студентов прозвание Жевальня. Кормили здесь, правда,
Карташев отстоял в недлинной очереди и взял биточки с пюре и стакан компота. В основном помещении стоял гомон, было обеденное время, студенты насыщались. Но даже если бы здесь было пусто, сел бы обедать он не здесь, ибо по давней традиции преподаватели трапезничали в отдельном, прилегающем к основному помещении, вход в которое вел через узкую дверь почти в самом углу. За этой дверью располагалась сводчатая комната без окон со стенами, выкрашенными в светло-коричневый цвет. Оно имело бы сходство то ли с небольшой кладовой, то ли с большим чуланом, если бы не огромная черная чугунная печь в углу, из-за которой комната получила название Печка. Но это — у преподавателей, студенты же именовали помещение иначе и метче — Дырой.
Сейчас в этой Печной Дыре было почти пусто, лишь у двери за столом сгрудились трое с кафедры новейшей истории — две женщины и мужчина. Мужчину Карташев не знал, но, проходя, кивнул всем троим и сел через стол от них, у самой стены, — так мала была Печка. Книга ван Дорпа все не выходила у него из головы: недавно звонили из издательства, намечалось переиздание, и к нему требовалось немного доработать комментарий с учетом последних бельгийских публикаций о ван Дорпе и его времени. Окон в Печке не было, на стены смотреть не хотелось, поэтому он уткнулся взглядом в тарелку, ковыряя вилкой остывшие биточки, и, сам того не желая, улавливал доносившиеся от соседнего стола обрывки разговора. За тем столом произносились какие-то имена, шло повествование о чем-то печальном, потому что женщины вздыхали, а рассказчик, мужчина, горестно кивал головой. «Шишов… Шишов…» — временами доносилась фамилия. Фамилия была незнакомая, но тут заговорили громче, и Карташев, перестав думать о ван Дорпе, против воли прислушался.
— А что же, говорю, Павел Петрович?
— Да ходил к нему Шишов, толку-то…
— Не помог?..
— Да нет, говорит, помочь всегда рад, но ситуация тут такая сложилась…
— Надо же, если сам Павел Петрович не может…
— А на суде-то что?..
— На суде!.. Вы что, суды наши не знаете?..
— Неужто отказали?..
— Сказали — апелляцию можете подать…
— А что Шишов-то?
— Шишов молодец. Уперся, буду, говорит, справедливости искать, до президента, говорит, дойду, если надо.
— Вот молодец какой!
— Да, молодец. А толку-то?..
Беседующие заговорили тише, но фамилия эта — Шишов — неизменным рефреном звучала в приглушенном их разговоре. Одинцов между тем не появлялся, и, припомнив, что надо бы еще в библиотеку сходить, Карташев быстро закончил обед, одним махом выпил кисловатый компот и покинул Печку, кивнув на прощание разговаривающим, которые его кивок даже не заметили, так были поглощены бедами неведомого Шишова.
Будучи по натуре многостаночником, Карташев обычно трудился сразу над несколькими статьями. В июле собиралась большая конференция в Аахене, посвященная средневековой немецкой проповеди, и он собирался поехать туда с докладом. Тема — проповедь как театральное представление, театр одного актера — его очень занимала, хотелось сказать много, и много было чего сказать. Зная, что коллеги будут говорить в основном о Бертольде Регенсбургском, Сузо и Таулере, он выбрал в качестве примера фигуру не столь известную, некоего Йодокуса Стандонка, родом из Гронингена, доминиканского проповедника XVI века, именовавшего себя «смиреннейшим из смиренников вселенских». О жизни этой интересной личности известно было крайне мало, но сохранились его проповеди, и главное, сохранились отзывы слушателей. Заинтересовало Карташева то, что на проповедях Стандонка аудитория разражалась неудержимым хохотом, хотя в самих текстах ничего смешного не было. К сожалению, очевидцы не оставили свидетельств о том, в каких именно местах проповеди народ разбирал хохот, но Карташев предполагал, что Стандонк следовал приемам Poverello и не чурался выкидывать разные коленца во время проповеди. Смешна могла быть также и критика высшего духовенства, коей насыщены были проповеди Стандонка. Собственно, о том, что именно смешило слушателей Стандонка, и была статья Карташева. Единственно, что сбивало его с толку, это дубовая серьезность брата Йодокуса, суконный, насыщенный латинизмами язык. Неужели от этих речей зажигались слушатели его, неужто следовали за ним, как свидетельствуют очевидцы, из города в город, зачарованные его проповедническим пылом, его даром красноречия? Неужто хохотали? Часто, повествуя о страданиях Христовых, Стандонк плакал, но и на этих проповедях замечены были вспышки необъяснимого веселья. Несомненно, этот смиренник вселенский был незаурядным актером.
В библиотеке Карташев прошел к стенду с новыми поступлениями и стал просматривать последние номера иностранных журналов. Ему повезло: в одном номере попалась любопытная статья о Менно Симонсе, он тут же присел, вынул ручку, стал делать пометки. Защита была намечена на 2 часа, оставалось минут двадцать.
Да, стиль Стандонка явно был дурен, живого слова там не было, масса диалектизмов. Карташев не был верующим, поэтому и не мог поставить себя на место средневекового прихожанина. Каждый абзац самой знаменитой проповеди Стандонка «Дом мятежный» начинался со слов: «А вы, князья раззолоченные, разубранные…» и так — десять страниц подряд. Ну, риторический прием, конечно, но — десять страниц подряд! Поневоле захохочешь.
Похоронить он себя завещал на перекрестке, как самоубийцу. Каждую проповедь свою он начинает со слов: «Се, смиреннейший из смиренников вселенских глаголит…». И так — сто девятнадцать проповедей из сохранившихся ста сорока. Похоже, ему нравилось так о себе думать. Может, потому народ и ржал, что этому не верил?.. Похоронили его с явным удовольствием, даже, рассказывают, вытоптали могилу. О простые сердца! «И могилу мою вытопчите, ибо недостоин в землице рыхлой лежать…» Ну, вытопчем, брат Йодокус, чего там… «Нет, — подумал Карташев, ставя журнал на место, — тут не проповедью — тут шутовством пахнет, причем невольным шутовством, а это — уже дар.»