Жалитвослов
Шрифт:
А наутро Буффальмакко увидел «Страшный суд». Господь-судия восседал на престоле, и исходили от престола молнии и громы, и трубы возвещали воскресение, и были другие престолы и сидящие на них, которым дано было судить. И были там мертвые, малые и великие, стоящие пред Богом, и открывалась земля, и отдавала мертвых, которые были в ней, для великого суда. И были там праведники, и были проклятые, и один был там, проклятый навеки, со страшной ненавистью взирающий на праведников Господних. И архангел Михаил во всей славе своей повелевающим жестом звал восставших на суд. Великую, грозную картину изобразил Франческо Траини, призванный в Пизу, потому что не было в Пизе своих живописцев, способных изобразить Последнее Судилище.
Совсем по-другому слушал он вечером излияния Траини. От бессонной ночи у того были под глазами круги, говорил он быстро, временами даже бессвязно. Но это был уже не тот Франческо Траини, над которым, бывало, они подшучивали в доме старого Андреа Тафи из-за того, что был Франческо всегда слишком серьезен. Это был Франческо Траини, написавший «Страшный суд», и теперь задавался Буффальмакко вопросом, сможет ли он написать достойную пару к этой фреске, правильно ли призвали его в Пизу. С волнением, которого он от себя не ожидал, слушал он непривычно многословного Траини, словно торопившегося поделиться всеми тонкостями и подробностями работы, что отняла у него два года жизни. Этих подробностей было столько, что скоро Буффальмакко совсем запутался — слишком много советников было в Синьории, слишком много у графа Бонифацио врагов, слишком много изречений старого Тафи умудрился запомнить Траини. Просто голова шла кругом. В тот самый вечер и решил Буффальмакко сделать все по-своему, как подсказывал ему разум.
Смерть ходит по Италии. Повсюду глад, война, мор. Повсюду Смерть в неисчислимых своих обличьях. В некоторых городах объявилась чума, деревни обезлюдели, ничто не помогает — ни микстуры, ни молебны. Чума косит людей, а рядом истребляют друг друга на братских пирах, так что кровь течет ручьями. Монастыри побогаче закрыли ворота, надеясь на обильные припасы, а у стен их умирают в муках голодные, внимая доносящимся изнутри сладким звукам лютни. Ибо некоторые утонченные удалились в святые обители переждать худые времена и проводят время в ученых беседах и чтении древних. Насытившись, Смерть стала лакомкой. Достаточно наполнены рвы телами бедняков. Напрасно молят голодные, изъеденные коростой, чтобы она избавила их от мук. Это для нее легкая добыча. Она к дворцам подбирается, к монастырям. Смерть неглупа, она знает, что в год обильного урожая косить нужно избранных. Смерть стала привередлива.
Трое живых встретили в лесу троих мертвецов. И отшатнулись живые от мертвых, а те сказали им: нечего воротиться. Ведь скоро вы станете как мы. Что ваша придворная слава, что женская краса — та сгинет, а эта будет пожрана червями и рассыплется в прах. Лишь покаяньем спасетесь. Надменны лица живых, на лицах — брезгливая гримаса. У охотничьих собак встала дыбом шерсть на загривке, кони в ужасе пятятся. Мирный зеленый лес вокруг.
А рядом — глубокий ров, заполненный раздутыми трупами в одеждах разных сословий: там и крестьянин, и купец, и придворный, и монах. А рядом — дубрава, и группа молодежи занята беседой и чтением книг. Рои трупных мух вокруг, Смерть подбирается к ним, а они заняты беседой и чтением книг. А поверху — ангелы вперемежку с бесами кувыркаются в небесах, сражаясь за отлетающие души.
И только поодаль — старец-отшельник в своей пещере. Ибо только так, отречением и постом борются со Смертью.
Уже взял Буффальмакко синопию,
Трое живых встретили в лесу троих мертвецов, и один из живых, всадник в дорогом одеянии, на белом коне, лицом стал напоминать графа Бонифацио. С брезгливой гримасой отворачивается он от загробной правды. Далее — ров: люди в дорогих пиршественных одеждах навалены в нем, люди, убитые на пиру. Далее — бесы утаскивают в преисподнюю жирного монаха. Далее — Смерть забирает знатных юношей и девушек, занятых бесполезным умствованием. А поодаль — в одиночестве умирает святой отшельник, из трусости удалившийся в пещеру, убежавший от мира, чтобы выжить.
Жестокая, выразительная получалась картина. «Я следую твоим заветам, старый Андреа Тафи. Я изображаю жизнь, как она есть», — шептал в упоении Буффальмакко, рисуя, и пальцы его были красны — от багряной синопии.
Кончив, он отступил назад. Он испытывал безмерное наслаждение.
Громкий уверенный голос за его спиной произнес:
— Плохо!
Буффальмакко обернулся. Сзади никого не было. Смеркалось, наступала ночь.
— Кто здесь? — резко спросил он.
— Разум! — громко ответствовал уверенный голос.
— Где ты? — подозрительно спросил Буффальмакко, оглядываясь.
— Везде, — самодовольно сказал голос.
— А почему я тебя не вижу?
— Тебе обязательно надо увидеть, чтобы убедиться?
— Обязательно, — твердо заявил Буффальмакко. — Я живописец.
— Живописец! — проворчал голос, и рядом появился седовласый старец благородной наружности, немного кривой на левый глаз, в роскошных одеждах.
— Ты Разум? — спросил его подозрительный Буффальмакко.
— Я, я, — недовольно отозвался тот, и в руке его появился посох, похожий на епископский. Опираясь на него, Разум подошел близко к стене и стал ее осматривать. На лице его появилась гримаса недовольства. Обернувшись, он спросил:
— Я тебе говорил, что это плохо?
Буффальмакко скрестил руки на груди.
— Говорил, — с вызовом произнес он.
— И еще раз скажу, неразумный ты человек! Вдумайся, что ты пишешь?
— Фреску.
— О боги! Фреску! Думаешь, просто фреску? Одну из тысячи, коими скоро вы, мазилы, украсите все соборы Италии? Да?
— Меня вызвали в Пизу… — начал Буффальмакко.
— Во-во! — уставил на него палец Разум. — Продолжай. Вызвали в Пизу — по чьему наущению?
— Граф Бонифацио…
— Дурья твоя голова! Это я наставил его на эту мысль. Думал, ты оправдаешь мои ожидания. А ты что? Что ты тут изобразил? — вопросил он громко, тыча в стену посохом.
— Я изобразил правду, — твердо сказал Буффальмакко.
— Боги! Он изобразил правду! Позволь же сказать тебе, что ты пишешь. Ты создаешь одно из величайших в мире творений живописи. Тебе, и одному тебе, выпала такая ответственная задача. А ты что вместо этого? Смотри, — принялся Разум указывать, — здесь, в числе этих бездельников, ты написал графа Бонифацио. Тут у тебя черти утаскивают в ад монаха. Тут валяются во рву знатные люди, и некоторых, подчеркиваю я, ты наделил портретным сходством. Здесь у тебя знатные люди, занятые похвальным делом — изучением древних философов (которые, между прочим, кое-что знали о разуме, в отличие от тебя, остолопа), не приравниваются к остальным сословиям — с этим бы я еще мог примириться, сейчас такое изображать модно, — нет, смерть их забирает первыми. И, наконец, здесь святой отшельник — отшельник! — у тебя подыхает в своей пещере трусливой смертью. Да ты знаешь, кто приедет смотреть на твою фреску?