Жалитвослов
Шрифт:
В ящике лежала одинокая открытка. Кметов вынул ее и в следующую секунду узнал четкий, круглый почерк матери. Затряслась державшая открытку рука.
«Милый сынок наш Сереженька! — писала мать. — С волнением и радостью получили мы от тебя весточку. Уже и не чаяли мы, что когда-нибудь ты откликнешься, найдешь способ дать о себе знать. Милый наш, прости нас с отцом за то, что оставили тебя одного. Судьба так распорядилась, и Бог свидетель, как много слез пролили мы, как сильно страдали при мысли об этом. Но теперь связь наладилась, и мы надеемся, что скоро увидим тебя. Жаль только, что тетушка твоя
Белый город у моря был изображен на открытке. Слезы навернулись на глаза Кметову. Он глубоко запрятал открытку на груди и пошел к машине.
У Дома слушаний была толпа. Так стало с недавних времен, как установили здесь жалитвенные мельницы. И каждый день великое множество паломников со всех сторон приходило сюда, чтобы покрутить мельницы и вознести свои жалитвы. Воздух колебался от стона, детского плача, вселюдского ропота. Скрипели, вращались мельницы. Это было похоже на стан какого-то неведомого племени. Людей было так много, что стоянку машин пришлось перенести подальше и сделать для служащих отдельный вход.
На счастье Кметова, он прибыл сюда раньше Колобцовой. Быстро оглянувшись и убедившись, что ее поблизости нет, он приблизился к мельницам. И опять ему повезло: очередная волна паломников только что схлынула. Приблизившись к крайней мельнице, он крутанул огромный барабан. Со стороны это выглядело так, что очередной жалитвенник обращается со своим посланием к властям. Один Кметов знал, чего он ищет. На медном боку мельницы обнаружилась тонкая, почти незаметная глазу щелка. Кметов колупнул ее, поддел, и открылась потайная дверка: через такую обычно засовывали внутрь мельницы футляр с текстом жалитвы. Каково же было его изумление, когда он обнаружил, что внутри мельницы ничего нет. Для верности он пошарил рукой — ничего. Он чертыхнулся, еще раз огляделся, достал из портфеля жалитвослов и быстро вложил его внутрь мельницы. Легкий щелчок, — и дверца снова слилась с поверхностью. Отойдя в сторону, Кметов видел, как снова с натугой закрутился огромный барабан, который толкали десятки рук. Неправильные, опальные, потянулись его жалитвы к куполу Дома слушаний.
Сделанное им только что открытие поразило его в самое сердце. Мельницы, оказывается, были полыми. Он не тешил себя иллюзией, что лишь одна из них пуста. Партия, когда у нее это получалось, была в своих действиях довольно последовательной. Зачем же тогда было устанавливать эти истуканы на центральной площади? К чему это лицемерие? Он терялся в горьких догадках. Только у сердца, там, где лежала открытка, была тепло.
— Доброе утро, Сергей Михайлович, — сказал рядом голос Колобцовой. — Готовитесь к выступлению?
— Д-да, — ответил он, думая о другом.
— Ну, пойдемте…
Он повлекся за ней, не смотря по сторонам. Как и в прошлый раз, громадный зал был полон народу. Манусевич уже занял для них место в первых рядах.
— Что-то вы сегодня кислый какой-то, — заметил он Кметову вместо приветствия. — Случилось что?
— Родители вспомнились, — ответил Кметов.
— Эх, эх, — вздохнул Манусевич сочувственно. — Читать-то готовы?
— Готов, — ответил Кметов и вдруг понял, что читать он не готов. Он
И тут новая мысль буквально прошила его насквозь. Да не насмехался ли над ним покойный, пользуясь его, Кметова, неопытностью? Ведь анафематствовать требуется целым собранием, тогда и сила такого группового проклятия сильнее. А один воин не может послать проклятие целому полю. И тут сверху раздалось:
— Слушаются жомные жалитвословы. Председательствует вице-премьер правительства Георгий Соковнин.
При словах этих вздрогнул Кметов. Когда же успели убрать Кочегарова? Но тут с обеих сторон подтолкнули его, несколько голосов шепотом произнесли его имя.
Сегодня он читал первым.
На подгибающихся ногах Кметов пошел к трибуне. Сверху взирал на него ряд бледных лиц. Ему казалось, что в них сквозит удивление тому, что в руках у него одна-единственная бумажка. И он держал ее перед собой, как щит их удивлению. У трибуны его уже дожидался Манусевич, взгляд его тоже был прикован к этой бумажке. Кметов молча отодвинул его от трибуны и утвердился в ней. Поднял взгляд кверху. Оттуда, из ложи, словно водопад, лилось на него молчание, утопившее в себе весь зал, и Колобцову, и Манусевича. Единым строем воздвигалось молчание вокруг Кметова.
Он приблизил бумагу к своим глазам и начал читать. Вначале тонкий, дрожащий, голос его постепенно окреп, а вместе с ним крепло и становилось зримым молчание, что, словно вертеп о шести столпах, выросло вокруг него. И, вознося свой голос к куполу сего вертепа, Кметов понял окончательно, что не совладает, не справится один с проклятием целому правительству. Его анафема будет жидкой, разбавленной этим вселенским молчанием. Его голос не будет гласом целого народа, а лишь гласом одного человека, заблудшего и требующего исправления. И одного человека лишь имеет он право проклянуть. За спиной постепенно нарастал шум.
Так он добрался до того места, где нужно было назвать имя. Он остановился. Родители пришли ему на ум, белый город у моря.
— Георгию Соковнину анафема! — возгласил он неожиданно для самого себя и услышал наверху как будто облегченный вздох. — Да будут дни его мали и зли, — продолжал он дальше по тексту, — и жалитва его да будет в грех, и да изыдет осужден…
На секунду подняв глаза, он увидел, что в ряду бледных лиц одно выделяется своей меловой белизною, а другие лица вроде отстранились от него. Опустив глаза, Кметов продолжал:
— Да будут ему каиново трясение, гиезиево прокажение, иудино удавление, Симона волхва погибель, ариево тресновение, Анании и Сапфири внезапное издохновение…
Ропот за спиной нарастал, перешел в сдавленные крики. Стал приближаться шум многих ног, полукольцом охватывающий его. Стойко продолжал Кметов читать, прочел:
— Да будет отлучен и анафемствован и по смерти не прощен, и тело его да не рассыплется и земля его да не приимет, и да будет часть его в геенне вечной, и мучен будет день и нощь…