Жалитвослов

Вотрин Валерий Генрихович

Все это время мною владело какое-то странное чувство, и я никак не могла «подловить» его, я что-то слышала, но плеск воды все заглушал. Теперь же, когда можно было не плыть, я услышала в этом лесу тростника, чьи огромные, гладкие и суставчатые, точно бамбук, стволы терялись в вышине, чьи-то слитные песни и хоры, оглушительные стозвонкие трели, и поняла, что кого-то опять славят, дружно и привычно. Я хотела заткнуть уши, согласитесь, это понятное желание для всякого, но тут же вспомнила, что затыкать нечего, и вновь поплыла. Меня раздирало желание закричать, но по опыту я знала, что этого делать не следует, потому что мой крик естественным образом вольется в общий слитный хор, а этого мне не хотелось бы. Чего мне хотелось, так это уплыть подальше, нырнуть поглубже, но ил на дне был такой холодный, но листья тростника ранили

так больно… Не знаю, сколько так прошло. Я ненавидела все, мне плохо было, я хотела сказать что-то и боялась в то же время, что также начну петь, едва раскрою рот. Но это было сильнее меня, я раскрыла рот и тут же почувствовала что-то на языке.

Оказалось, что я поймала долгоногого болотного комара, и он еще шевелил своими ногами, покуда я его глотала. Но хоть я и поела, мне стало еще горше, будто я проглотила веточку молочая. Вокруг была одна вода, ил да ряска, это было настоящее болото, и мне стало страшно, что я всю свою жизнь так и проторчу здесь. Мне хотелось, чтобы меня кто-нибудь поцеловал. Но одна я знала, сколько прилетевших издалека стрел гниет в этих камышовых зарослях. Чтобы прийти за ними, нужны, по крайней мере, высокие болотные сапоги, а где их возьмешь по нынешним-то временам… Так, раздраженная, томимая тоской, злясь на себя и глотая жгучие слезы, лежала я невесть сколько времени на воде, как вдруг почувствовала, что кто-то сзади взбирается на меня. Я так изголодалась по общению, что в первое мгновение чуть не закричала от радости, — ведь я подумала, что это он, мой принц, он нашел меня, он пришел за стрелой, зная, что обе мы уже разбухли от сырости. Но потом мне пришла в голову простая и ужасная мысль. Я вспомнила, что подходит пора метать икру, и камнем пошла на дно — и тут же проснулась с перехваченным дыханием…

…Яррет спрашивал. Еще в самолете Мурин по каким-то признакам догадался, что консультанта скоро прорвет, и принялся готовиться к этому, спешно восстанавливая в памяти цифры, имена учредителей и их доли в уставном капитале. Он, однако, не мог предположить, что Яррету удастся застать его врасплох, и он начнет свой экзамен еще в машине, когда Мурин будет к этому не готов. Просто в один момент консультант повернулся и забросал его вопросами, водя пальцем по отмеченным кружочками строкам кредитного отчета. Отвечать надо было быстро, не раздумывая, потому что вопросы, оставленные без ответа, множились у консультанта, как головы гидры. Вопросы Яррета надо было сразу же прижигать ответами. Правда, одна из самых сложных проблем — нехватка у предприятия собственных средств для оплаты банковских комиссий, — требовала ответа более пространного и обстоятельного, и Мурин, переведя дух, начал с предыстории, подробно обрисовывая каждую деталь. Яррет здесь отвернулся и слушал Мурина молча.

Мурин говорил быстро, но на скороговорку не сбивался: это встретило бы недопонимание или даже неприятие консультанта. Иногда он поворачивался за поддержкой к Ларисе и всякий раз удивлялся ее неподвижной отрешенности. Она совсем забилась в угол и оттуда в молчании смотрела на него. Впрочем, вскоре выяснилась и неподвижность консультанта. Он спал.

Мурин замолк. Хоть он где-то и слышал, что во сне информация усваивается лучше, все же он решил, что с Яррета хватит и того, что он успел услышать. К тому же машина уже подъехала к воротам комбината. Въехать внутрь, однако, оказалось невозможно: на территорию комбината как раз загоняли большое стадо коров. Ворота были слишком тесны для такого количества животных, коровам приходилось втискиваться в проем, они обдирали себе бока, стремясь уклониться от ударов, которыми награждали их люди с палками. Людей было трое, и столько же было их собак. Люди перекрикивались, собаки громко лаяли. Над скопищем висела туча пыли, вились большие зеленые мухи и оводы. Временами из середины стада, будто жалуясь на палки, доносился короткий мык.

Тем временем консультант проснулся и недоуменно осматривался. Про вопросы свои он забыл, и Мурин решил не напоминать ему про них: все равно впереди были переговоры. Они вышли из машины и направились было к воротам, как вдруг Яррет остановился. Мурин знал, что произвело такое впечатление на консультанта. Яррета поразило здание Фарзандского мясокомбината.

И впрямь, оно было, без лишних слов, чудовищно. Еще издалека его черный иззубренный контур выглядел

зловеще, точно замок людоеда. Вблизи вид здания был не менее тягостен. Темно-красный кирпич, из которого были сложены его стены, словно впитал всю кровь, пролитую здесь в течение долгих лет. Небольшие слепые оконца были забраны толстыми решетками. Длинное угрюмое строение распределительного холодильника, прилегающее к разделочным цехам, заканчивалось высокой башней, торчащей, словно труба крематория. Еще за воротами начинало пахнуть. В жару этот запах был особенно невыносим — пахло кровью и содержимым кишок. Мурин обернулся, чтобы оценить реакцию консультанта, и увидел, что тот, вполне удовлетворенный, записывает что-то в свой блокнот.

— Что там за надпись? — спросил он у Мурина, показывая куда-то вверх.

Мурин посмотрел туда и увидел, что над воротами действительно красуется какая-то надпись. Буквы были ржавые, почти неразличимые. «Слава труду!» — было написано на воротах.

— «Каждому свое», — с любезным видом прочел ему Мурин. Яррет покосился на него и отчего-то взглянул на часы.

— Тепло, — произнес он.

Это было не то слово. Они будто стояли под раскаленной металлической крышей, от которой исходил монотонный жар. Казалось, нет такой тени, где можно спрятаться. По спине скатывались струйки горячего пота. Особенно же жарко было смотреть на консультанта. Яррет в какую-то неуловимую секунду весь взмок, точно выкупался, откуда-то повторно был извлечен клетчатый платок, и им консультант безуспешно пытался спастись от влаги, обильно извергаемой его собственным телом. Блокнот в его руках тоже стал волглым и неопрятным, словно его постирали.

Одна лишь Лариса не принимала общего участия в жаре. На нее смотреть было прохладно. В своем простом белом платье она была словно дуновенье легкого ветерка. Она подступила к Яррету, взяла его за руку, повела к воротам. Мурин двинулся за ними. Он изнемогал. Даже кратковременного пребывания под солнцем хватило, чтобы макушку напекло до появления желтых кругов в глазах.

Все вместе прошли они в ворота и остановились, потому что вдруг стало очень холодно.

Они попали во двор мясокомбината.

Двор был узок и затенен. Глубоким извилистым ущельем врезался он в массив мясокомбината. Он был открыт, но высокие старые корпуса нависали над ним и не давали проникнуть сюда ни единому лучику солнца. Снаружи была жара, а здесь было студено: работали мощные холодильники, двери всех были раскрыты, рядом стояли машины, в машины грузили туши, они стукались друг о друга с мерзлым звуком. Было темно и пробирало до костей, как в очереди за утренним хлебом.

Налево, окаймленные проволочной сеткой и отмеченные дорожками из навоза и всякой пачкоти, зияли ворота, ведущие к загонам. Загоны, однако, почти всегда пустовали, особенно сейчас: летом скот забивали сразу же и сразу же развозили мясо по заказчикам. Мимо загонов, мимо больших стойл скот гнали на бойню, благо забойный цех находился в том же самом здании.

Повсюду был мусор. Мусора было горы. Их надо было обходить, ступая на цыпочках, чтобы не испачкать туфли. Где-то тут был и давешний баран — Мурин почувствовал его носом. С прошлого раза мусора даже поприбавилось, хотя это мог быть и обман зрения — обстановка весьма располагала. Эти величественные курганы были неотъемлемой частью комбината, поэтому Мурин предположил, что руководство в тот раз имело в виду другую грязь, не эту. Возможно, у руководства было какое-то свое специфическое определение грязи, и ту, другую грязь убрали. Однако за этой грязью было не заметить, убрали ли ту грязь или нет. Так или иначе, но Мурин ругался — про себя и изредка вслух.

Они двигались вглубь двора, огибая грузовики. Для верности их приходилось ощупывать руками. В темноте с ними сталкивались рабочие, перетаскивающие туши. Когда это происходило, рабочие ругались, и Мурин громко им отвечал — он был рад отвести душу. Яррет молчал — он воспринимал все как должное. Ларисы не ощущалось.

Наконец подошли к входу в административный корпус. Здесь было посветлее, так что можно было разглядеть, что у входа стоят три фигуры. У них были одинаковые громадные животы и одинаковые, не вяжущиеся с этими жизнерадостными животами темные скорбные лица. Они были неподвижны и одеты в черное. Они выглядели хозяевами этого ущелья, и Мурин поклонился им. Фигуры поклонились в ответ. Это были иранцы, поставщики по предполагаемому проекту.