Жан-Кристоф (том 1)

Роллан Ромен

Дверь сарайчика скрипнула. Роза шепотом окликнула Кристофа и в темноте ощупью добралась до него.

Она взяла его за руку. Ему вдруг стало невыносимо ее присутствие, и он напрасно упрекал себя за это чувство – оно было сильнее его.

Роза молчала. Она так глубоко жалела Кристофа, что научилась даже молчать. Кристоф был благодарен ей за то, что она не смущает его горе ненужными словами. Однако ему хотелось знать… Ведь Роза, только одна Роза могла говорить с ней. Он спросил еле слышно:

– А когда она…

(Он не осмелился сказать: “умерла”.)

– В субботу на той неделе, – ответила Роза.

Вдруг воспоминания прорезали тьму.

– Ночью, – сказал он утвердительно.

Роза с изумлением посмотрела

на Кристофа и подтвердила:

– Да, ночью, между двумя и тремя часами.

Похоронная мелодия пришла ему на память.

Дрожа, он спросил:

– Она очень страдала?

– Нет, слава богу, нет, дорогой Кристоф, совсем почти не страдала. Она ослабела. Даже не боролась с болезнью. Мы сразу поняли, что она умрет.

– А она понимала?

– Не знаю. Думаю…

– Она что-нибудь говорила?

– Нет, ничего. Стонала только, как ребенок.

– Ты была там?

– Да, была, целых два дня, пока ее брат не приехал.

В порыве признательности Кристоф крепко сжал руку Розы.

– Спасибо тебе!

Роза почувствовала, как вся кровь прилила к ее сердцу.

Помолчав немного, он произнес наконец те слова, которые жгли его:

– А мне она ничего не велела передать?

Роза печально покачала головой. О, если бы она могла ответить так, как ему хотелось!.. И она упрекала себя; что не умеет лгать. Она попыталась его утешить:

– Она ведь была без сознания.

– А она говорила что-нибудь?

– Говорила, только никто не мог понять. Очень тихо говорила.

– А где ее дочка?

– Брат увез к себе в деревню.

– А она?

– Ее похоронили в деревне. В прошлый понедельник увезли.

Оба заплакали.

Раздался голос г-жи Фогель, она опять звала Розу. Оставшись один, Кристоф мучительно думал о днях, протекших после ее смерти. Восемь дней, уже восемь дней… О боже, что с ней сталось!.. Ведь всю неделю дождь поливал землю. А он тем временем смеялся, был счастлив!

Он нащупал в кармане сверток, завернутый в шелковистую бумагу; это были серебряные пряжки, он купил их ей, для туфелек. Он вспомнил тот вечер, когда его рука сжимала маленькую ножку, с которой соскользнула туфля. Маленькие ее ножки, что с ними сталось теперь? Как, должно быть, им холодно!.. Он подумал, что так и не познал ее желанное тело и прикосновение к этой теплой и живой ножке было единственным и последним. Ни разу он не осмелился притронуться к ней, обнять ее, прижать к себе. И вот она ушла – неузнанная. Он ничего не знал о ней, не знал ни ее души, ни ее тела. Как ему вспоминать о ее земной оболочке, о ее жизни, о ее любви?.. Да и любила ли она его? Где доказательства?.. Ни письма, ни слова

– ничего у него нет. Где найти, где обрести ее, вне или в самом себе? О небытие! Ничего не осталось ему от нее, кроме любви к ней, ничего не осталось, кроме любви… И наперекор всему неистребимое желание вырвать любовь из-под власти разрушения, настоятельная потребность отрицать смерть силою неистовой веры привязывали его к этой любви, к тому, что от нее уцелело.

…Ne son gia morto; e ben c'albergo cangi, Resto in te vivo, c'or mi vedi e piangi, Se l'un nell'altro amante si trasforma…

“…Я не умерла, я лишь переменила жилище, я продолжаю жить в тебе, а ты видишь меня и плачешь обо мне. В душу любящего превращается душа любимой…”

Кристоф никогда не читал этих возвышенных строф, но они были в нем. Каждому из нас приходит черед подыматься на Голгофу веков. И достоянием каждого становятся муки, безнадежная надежда и безумие веков. Каждый идет по стопам тех, что были раньше, до него, тех, что раньше боролись со смертью, отрицали смерть и умерли.

Кристоф заперся у себя и никуда не выходил. С утра до вечера не открывались ставни: слишком страшно было увидеть окна домика, стоявшего на противоположной стороне двора. Он избегал Фогелей. Они стали ему отвратительны. Упрекнуть их было не в чем: они были славные люди, верующие, они сумели смирить свои чувства перед лицом смерти.

Они поняли горе Кристофа и отнеслись к нему с уважением, не считаясь с личными симпатиями; они избегали произносить при нем имя Сабины. Но когда она была жива, они были ее врагами, и этого было достаточно, чтобы теперь, когда она умерла, они стали врагами Кристофа.

Впрочем, ничто не изменилось в этом шумном и хлопотливом семействе, и хотя Фогели испытывали искреннюю жалость, правда, довольно быстро прошедшую, слишком ясно было видно, что смерть Сабины мало их трогает (это было более чем естественно); возможно, в глубине души они чувствовали даже облегчение. Так, по крайней мере, казалось Кристофу. Виды, какие раньше были на него у Фогелей, стали ему известны, и он умышленно их преувеличивал. На самом деле Фогели о нем и не думали – напрасно он воображал, что они в нем заинтересованы. Так или иначе, он не сомневался, что со смертью Сабины исчезла главная помеха, мешавшая осуществлению их планов, и поле действия оставалось, таким образом, за Розой. Потому-то он и ненавидел Амалию. То, что они (читай: Фогели, Луиза и сама Роза) посмели втихомолку, даже не посоветовавшись с ним, распоряжаться его судьбой, – да это одно, при любых условиях, настораживало Кристофа против той, которую ему навязывали. Всякий раз, когда ему чудилось, что кто-либо посягает на его настороженное свободолюбие, он вставал на дыбы. А в данном случае речь шла не о нем одном. Права, предъявляемые на него, затрагивали не только самого Кристофа, но и покойную Сабину, которой принадлежало навеки его сердце. И он яростно защищал свои права, хотя никто на них и не думал посягать. Он подозрительно смотрел даже на добрую Розу, а она страдала, видя его страдания, и часто стучалась к нему в комнату, желая утешить его, поговорить с ним о той, другой. Он не отталкивал Розу: ему необходимо было говорить о Сабине с тем, кто ее знал, ему хотелось в мельчайших подробностях слышать, что происходило во время ее болезни. Но никакой благодарности к Розе он не испытывал, он видел в этих беседах лишь корыстный интерес. Разве не ясно, что Амалия разрешала эти визиты и эти долгие беседы, которых раньше не потерпела бы, только потому, что это на руку Фогелям? А разве Роза не согласна во всем с домашними? Кристоф не хотел верить, что Роза жалеет его искренне, что руководят ею отнюдь не корыстные соображения.

А ведь так оно и было. Роза жалела Кристофа всем сердцем. Она заставляла себя видеть Сабину глазами Кристофа, любить ее; любя его, она сурово осуждала себя за те дурные чувства, которые временами подымались в ней против Сабины, и вечером, молясь, просила у покойницы прощения. Но могла ли Роза забыть, что она-то жива, видит Кристофа по десять раз на день, любит его и что теперь ей нечего бояться соперницы, которая исчезла и память о которой исчезнет мало-помалу, тогда как она, Роза, осталась и, быть может, в один прекрасный день… Разве могла она, страдая сама, страдая за друга, – а его страдания были ей ближе, чем свои, – могла ли она сдержать невольные вспышки радости, помешать безрассудной надежде? Правда, Роза тут же одергивала себя. И вспышка – всего лишь вспышка. Но и этого было достаточно. Кристоф все замечал. Он бросал на Розу такой взгляд, что у нее леденело сердце. Она читала в его глазах ненависть и понимала, что он сердится за то, что она живет, когда та, другая, умерла.

Как-то приехал со своей тележкой мельник забрать скромную обстановку Сабины, Возвращаясь с урока, Кристоф увидел, что перед дверью прямо на улице стоят кровать, шкаф, лежат матрацы, белье – все, что у нее было, все, что от нее осталось. Зрелище было непереносимо тяжелое. Кристоф быстро прошел мимо. В воротах он встретил Бертольда, и тот его остановил.

– Ах, дорогой мой, – сказал он, горячо пожимая руку Кристофу, – кто бы мог подумать, что такое горе приключится! Как мы веселились тогда! А ведь с того самого дня, с этой проклятой лодки все и пошло, тогда она и заболела. Да что поделаешь, слезами горю не поможешь. Умерла. А там и наш черед придет. Такова жизнь… А как ваше здоровьице? Я-то, слава богу, ничего!