Жан Оторва с Малахова кургана
Шрифт:
— Двое в один день, — прошептала она. — Маршал и солдат!.. Да… это ужасно — так убивать… И это жестокое слово: подлый убийца… оно как пощечина. Да… может быть… Ну что ж… пусть так… я согласна: подлый!.. Я люблю святую Русь так, что согласна на подлость, на преступление… я готова на все ради ее спасения!.. Прочь слабость и сомнения!.. Вперед, за родину!
Люди, которые захватили, а потом притащили Оторву, были одеты по-крестьянски. Это татары — круглолицые, раскосые, с приплюснутыми носами, привыкшие к покорности и послушанию. Оки бесстрастно наблюдали за странной женщиной и ее жертвой.
Татары не поняли ни слова из того, что говорила Дама в Черном, поскольку размышляла она вслух по-французски.
Теперь они равнодушно ждали приказа, чтобы выполнить его беспрекословно, каким бы он ни был.
Дама в Черном, к которой вернулось ее обычное хладнокровие, спросила их по-русски:
— Барин здесь?
— Да, он ждет вместе с господином полковником, — ответил один из крестьян.
— Хорошо!.. Уберите отсюда это тело.
— И что с ним сделать? Бросить в колодец?
— Ни в коем случае! Французы завтра найдут его и всех здесь перережут…
— Тогда закопать в парке?
— Нет! Они заметят свежевскопанную землю…
— Тогда мы не знаем, что с ним делать…
— Ладно! Отнесите его в погреб… он взлетит на воздух вместе со всем домом.
— Да, барыня, это вы хорошо придумали.
Слуги подхватили бездыханного и недвижного Оторву, с трудом подняли его и, топоча сапогами, выволокли из комнаты.
Пройдя по длинному коридору, вымощенному плитками, они повернули и дошли до массивной дубовой двери. Канделябры [99] на стенах освещали путь.
99
Канделябр — большой подсвечник с разветвлениями для вставки нескольких свечей.
Один из крепостных, тот, что шел впереди мрачной процессии, толкнул дверь, и та со скрипом отворилась. За ней зияла черная дыра. Крестьянин хотел выполнить приказ барыни как можно точнее и спросил других:
— Мы должны просто бросить его в погреб или отнести вниз?
— Барыня сказала: «Отнесите».
— Он же мертвый… Ему все равно… а нам меньше работы!
— Тогда давайте сбросим.
Рассудив таким образом, они положили зуава на верхнюю ступеньку, с силой толкнули его, послушали, как тело катилось вниз со ступени на ступень, и ушли, повернув ключи в двух замках на два оборота. Дверь погреба стала дверью темницы.
И тут началось что-то поистине необычайное.
Едва тело коснулось верхней ступени, оно сжалось в клубок, во всяком случае настолько, насколько позволяли веревки, чтобы по возможности уберечься от ударов и ссадин. Ноги подтянулись к груди, спина согнулась, руки прижались к корпусу, голова втянулась в плечи, и хотя тело не столько спускалось, сколько скатывалось вниз, это не нанесло ему особого ущерба.
Но позвольте! А как же кинжал, всаженный в грудь… как же предсмертные стоны… последняя судорога?..
Разве Жан-Оторва не умер?..
Ну и ну! Похоже, что нет!..
Это неслыханное, это просто чудо, но это так! Он остался жив!.. Пересчитав ступеньки каменной лестницы, молодец очутился внизу, в полной темноте. Оглушенный, помятый, контуженный, Жан с четверть часа пролежал неподвижно на влажном полу, едва дыша и собираясь с мыслями. И все-таки, несмотря ни на что, он остался жив!
Его руки и кисти, связанные неумелыми палачами, сохранили кое-какую свободу движения. Почувствовав, что может шевелиться и дышать, Оторва высвободил сначала одну руку, потом другую. Проделав это, он терпеливо стянул с себя сеть.
— Гениальная выдумка — эта накидная сеть, — пробормотал зуав себе в усы.
Его ноги были крепко стянуты толстой веревкой, которая резала кожу и болезненно сдавливала мышцы. Молодой человек пытался развязать узлы, продолжая бурчать:
— Мне еще возиться и возиться, а сил уже больше нет!..
Бедный Жан!.. После бурных событий последних тридцати часов немудрено было устать. Но тут из груди его вырвался вздох облегчения: рука нащупала штык. Палачи не подумали о том, чтоб его забрать, а может, просто не заметили под складками сети.
Француз осторожно вытащил лезвие и, поскольку оно было хорошо наточено, легко перерезал веревки. Теперь и руки и ноги оказались свободны. Присев на корточки, он ощупал себя, провел правой рукой по груди и почувствовал под пальцами что-то липкое.
«Кровь!.. Черт побери!.. Да, я ранен… чертова кукла, однако же, хватила через край… Не будь этого крапо,сын моего отца отправился бы в далекое путешествие… из которого не возвращаются».
Что же это за спасительное «крапо»?
Это просто-напросто кошелек из плотной кожи с несколькими отделениями и застежкой, в котором зуавы держат все самое ценное: деньги, драгоценности, бумаги. Этот плоский кошель, привязанный ремешком к шее, носят на груди под рубашкой. Иногда его украшают золотым шитьем.
У каждого зуава есть такой кошель, потолще или потоньше, в зависимости от состояния финансов и корреспонденции.
Кошель Оторвы был набит до отказа, к счастью для его владельца. Дама в Черном с такой страстью вонзила свой кинжал, острый, как иголка, что пробила разом пять или шесть отделений, бумаги и застежку.
Мало этого, проклятое острие проникло довольно глубоко в мышцы груди, проделав отверстие не слишком болезненное, но кровоточивое. И все же Оторва легко отделался! Войди кинжал в грудь чуть выше или чуть ниже, он пронзил бы сердце или легкое, и с храбрецом все было бы кончено.
Сейчас нашему зуаву некогда было философствовать. Он умирал от голода и изнемогал от усталости. Сил ему хватило лишь на то, чтобы отползти на четвереньках от лестницы. Жан нащупал стену, сделал пять-шесть шагов, положил свой штык под руку и заснул, скошенный мертвым сном.